Эльвира назвала ее просто тетрадью. И дело тут не только в состоянии, в котором она находилась (глаза! Устремленные перед собой, полные тоски и мысли, бесконечно женские глаза. Приподнявшись на локте, я осторожно прикрыл их ладонью, но она продолжала смотреть сквозь руку — я чувствовал щекотное прикосновение ресниц), дело не в состоянии, когда лень выдавливать из себя слова, а в том, что она вообще не любила эпитетов. Она никогда не говорила: чудесная музыка или, например, красивое платье. Просто музыка, просто платье, а если уж они были не чудесными и не красивыми, то, значит, не музыка и не платье.
Таким образом, эпитет «подготовительная» принадлежит мне. Однако не полностью. За некоторое время до меня Сенека обмолвился в одном из своих писем, что нужно подготовить себя к смерти прежде, чем к жизни.
Свечкин готовил. Спрятаться от меня было некуда, поэтому поневоле приходилось мудреть, то есть учиться соотносить все, что не происходит окрест, с неминуемостью смерти.
Учиться… Это никогда не было страстью Свечкина, но жизнь предостерегающе грозила ему пальцем, и, внимая ей, он с грехом пополам окончил техникум, а затем и институт. И вот теперь, насильно воткнутый мною в аспирантуру, грыз науку, на которой в свое время пообломали зубы Цицерон и Гёте.
Приметливый и находчивый, Свечкин методично записывал в свою тетрадь все, что можно было противопоставить смерти. Или даже не смерти, а страху смерти. Это был жестокий поединок. На карту ставилось все: безупречное здоровье и объединение «Юг», которое вот-вот должно было родиться, семейное счастье, пусть даже и понимаемое моим соседом несколько своеобразно (смешно! Уж не собираюсь ли я учить других, как строить семейную жизнь?), и фантастическая квартира, полновластным хозяином которой он мог вскорости стать, уходящая в бесконечность карьера администратора и демисезонное пальто с капюшоном… Все, все ставилось на карту и играючи побивалось простенькой мыслью, что рано или поздно ты навсегда уйдешь из прекрасного мира. Этот день наступит — его не проскочить и не обойти, как бы ловок ни был ты. Он наступит, будь ты медлителен или быстр, дерзок или труслив, добр или эгоистичен, осторожен или безрассуден… И все-таки Свечкин не дрогнул под моими отравленными стрелами. Он зашел в «Канцелярские товары», купил общую тетрадь в клеточку и аккуратным почерком человека, не склонного к отвлеченным суждениям, вывел:
«§ 1. МОДА. Почему она меняется? Почему двадцать лет назад носили короткие платья, потом — длинные, а теперь — «миди»? Ведь женские ноги оставались все это время без изменений — такими же, как и сто и пятьсот лет назад». (Свечкин, думаю, написал бы именно так: ноги. Не фривольное «ножки», а «ноги».)
Итак, почему «женские ноги» на протяжении столетий не претерпевают заметных изменений, а мода с калейдоскопической скоростью предъявляет нам все новые узоры? А потому, что однообразие утомляет. Волнует лишь новое. Самый расчудесный плащ с капюшоном, чудо портновского искусства, через два года покажется вам серятиной. Стало быть, очарование не в самом плаще, а в подвижности моды, которая завтра вместо капюшона выведет на авансцену берет. Эта-то временная ограниченность моды и придает ей особую прелесть.
Не то ли и с человеческой жизнью? Враз бы утратила она всю свою остроту и заманчивость, если бы стала вдруг вечной. Вдумайтесь и вы убедитесь, что перспектива жить в с е г д а не менее страшна, нежели перспектива умереть однажды. Всегда, и при этом без единой радости, потому что всякая радость, повторенная тысячекратно, перестает быть радостью. Бедные боги!
Сейчас, когда я пишу это, за окном март, светит солнце и набухают почки на акации. Еще немного, и они взорвутся. Я думаю об этом, и кровь в моих жилах ускоряет бег. Почему? А потому, что нам не так уж много отпущено этих самых весен, и вот — одна из них! Это во-первых. А во-вторых — и это главное! — кто даст вам гарантию, что та, которая начинается сейчас, не последняя? Если же впереди у меня миллионы весен и позади миллионы, то стану ли я обращать внимание на такой пустяк, как набухшие почки? Впрочем, есть ли хоть что-то, что не покажется в этом случае пустяком? Толстой открыл однажды, что неизбежность смерти делает бессмысленным все, что прежде доставляло ему радость: самоусовершенствование, писательство, «новые условия счастливой семейной жизни», я же утверждаю обратное: как раз неизбежность смерти придает всему этому смысл и вкус.
Я не видел «Подготовительной тетради», но я убежден, что в ней ни слова нет о почках на акациях и прочем вздоре. Но вот что в одном из параграфов — не обязательно первым — проводится параллель между жизнью и модой, для меня несомненно.