— Какое коричневое пальто? — удивилась она смешливо и, кажется, ласково, но последнему я не смел поверить. Мне требовалось знать, куда дела она свое коричневое пальто, а она весело клялась, что у нее сроду не было коричневого пальто, она терпеть не может этот унылый цвет. Вероятно, я имею в виду пальто в синюю и серую клетку…
— Именно его, — сказал я, злясь, что она путает меня.
Эльвира выпростала из косой прорези руку и провела ею по моей щеке.
— Сумасшедший мой…
Я мотнул головой. Плащ-палатка, конечно, была превосходной, особенно если учесть эти прорези, но главное ее удобство заключалось в том, что ее можно было быстро надеть. Накинул и пошел… Значит, она спешила ко мне! Я задохнулся. Но в тот же миг меня осенило, что подобные штуковины надевают, когда выходят из дома совсем ненадолго; даже не выходят, а выскакивают на минуту-другую, чтобы тут же вернуться назад.
Эльвира увидела, как изменилось мое лицо.
— Ну что еще? — устало спросила она.
— Ты на сколько вышла?
Она тихо улыбнулась.
— Сумасшедший мой…
— Это ты уже говорила. Я спрашиваю: на сколько ты вышла?
Она посмотрела на мой лоб, потом взгляд ее снова опустился к моим глазам.
— А на сколько ты хочешь?
— Навсегда. — Я стиснул ее руку. — Я хочу навсегда.
Она отрицательно покачала головой.
— Нельзя навсегда, — прошептала она. — Там Анюта. Я обещала с ней сегодня. И старики…
Ах, так вот зачем надела она плащ-палатку! Чтобы напомнить мне, что сегодня она не властна распоряжаться собой. Видишь, там папа — это его плащ, там мама, там Анюта, которой я обещала…
— Вижу, — сказал я.
Ее тонкие брови поднялись.
— Что видишь?
Я ответил, что вижу все. И пусть Она катится домой, где ее ждут папа и мама и доченька, которая ужасно соскучилась по ней за три дня.
— Злючка! — Вторая ее рука выпросталась из прорези. Она обняла меня, и, смолкнув, я на миг зажмурился. Этот плащ прямо-таки был создан для того, чтобы, облачившись в него, обнимать мужчин… Глаза мои распахнулись. Если ей известно это замечательное свойство плаща, то, стало быть… То, стало быть… Взяв ее за руки, я молча раздвинул их и оказался на свободе. Она не обиделась. Она смотрела на меня улыбаясь, такая непривычно высокая и прямая, отделенная от меня прочным брезентом.
Я рассказал тут только о плаще, а ведь, кроме плаща, был мохеровый белый платок на голове, маленьким узелком завязанный под подбородком, были длинные и тонкие руки — особенно длинные и особенно тонкие по сравнению с монументальностью ее упрятанной в военное одеяние фигурой, был теплый запах, который я ощущал не только носом, но и всей кожей, когда она говорила или дышала мне в лицо не отворачиваясь. Короче, я заявил, что не уйду отсюда. Как не уйду? Да очень просто. Буду стоять здесь до утра, потом провожу ее на работу и отправлюсь в редакцию. У меня железное здоровье, и для меня ничего не стоит не поспать ночь. А для моего прокопченного табачным дымом организма даже полезно подышать свежим воздухом.
На этот раз она не сказала: «Сумасшедший мой». Она даже не улыбнулась. Смотрела на меня серьезно и близко, как тогда, выйдя из ванной, и ее лицо прямо на глазах освобождалось от всех своих бесполезных одежек. Никакой туши, никаких помад и красок… Медленно убрала озябшие на воле руки.
Так и не проронив ни слова, повернулась и пошла прочь, а я спокойно ждал ее десять, или пятнадцать, или сорок минут, для меня это не имело значения, потому что я знал, что рано или поздно она выйдет и мы вместе отправимся домой. Воздух был сыр и прохладен, прели листья. Проехала легковая машина с подфарниками, но бесшумно и небыстро, будто не машина была это, а призрак, тень, воспоминание о машине, которую видел я давным-давно. Медленно прошла, обнявшись, парочка, а потом в другую сторону — мужик с дыней в авоське. Во рту у него светился огонек сигареты — звездочка, чей холодный свет шел до нас миллионы лет. Не помню, были ли на небе настоящие звезды, но сейчас мне кажется, что они горели над моей головой ярко и густо. Через полтора месяца мне исполнится тридцать восемь, и за все тридцать восемь лет у меня не было минут счастливее этих. Я родился, чтобы познать их; все остальное, что было, что есть и что, быть может, еще будет, — всего-навсего обрамление этих главных минут, которые я пережил наедине с собой под тусклым светом убогой аптечной витрины. Слышишь, Володя Емельяненко! Вот и ответ на твои космические вопросы…