Теперь я, конечно, поостыл. Или, лучше сказать, принудительно и справедливо остужен одним, другим, третьим ушатом ледяной воды. А тогда? Тогда все, что не было е ю или не имело к ней отношения, представлялось пустяками, которые, подобно той машине с подфарниками, неслышно скользили мимо. Даже история с фельетоном…
Сколько тревожных симптомов было налицо! Алахватов, непробиваемый, неустрашимый Алахватов явно нервничал и, игнорируя уже близкую зиму, установил у себя тринадцатый вентилятор. Это был уже не Бермудский треугольник, это был полюс холода — Таймыр, Аляска, Ойайян. Сотрудники надевали пальто, когда и. о. редактора — все еще и. о., поскольку Василь Васильич никак не мог оправиться после санаторного лечения, — выкликал их к себе мощным рыком. И только я являлся, разнузданный, в рубашке с распахнутым воротом, и лихо строчил объяснительную за объяснительной. Вдохновение! Оно прямо-таки перло из меня. Если кому-либо когда-либо придет фантазия собрать воедино эти размашисто исписанные листки, то получится прелюбопытный томик, который через триста лет можно будет издать как своеобразный документ эпохи в серии «Литературные памятники». Так, глядишь, и от меня останется какой-то след в российской словесности.
Ян Калиновский был матово-бледен. С подъемом жаловался он на свои жуткие хвори, одна смертельнее другой, и жалобы эти преследовали двоякую цель. Во-первых, взывали к гуманности — на случай, если какой-нибудь шальной осколок чеботарской истории вознамерится рикошетом угодить в него, и без того обреченного пасть жертвой болезни Боткина, дизентерии, воспаления лимфатических узлов, радикулита, стенокардии и подошвенной бородавки, которая при неблагоприятном течении имеет тенденцию переходить в рак; а во-вторых, должны были (о благородный Ян!) успокоить меня, ибо что все мои неприятности по сравнению со всеобщей забастовкой его бренной плоти!
Затаив дыхание все ждали грозы, но сперва ждали Василь Васильича, который должен был воссесть за свой полированный стол с грушей в руке в первых числах декабря. А мне все было трын-трава. Тучи? Вы говорите, тучи сгущаются над моей головой? Где? Блещут звезды, свет аптечной витрины золотит мокрый тротуар с налипшими листьями, и я знаю, я совершенно убежден, что если в ближайшие полчаса наша планета не взорвется, распираемая изнутри огнем и газами, то по этим темно-рыжим листьям пройдут, направляясь ко мне, высокие сапожки на каблуках.
Планета не взорвалась. Сапожки явились и аккуратно — топ-топ, топ-топ — обходили лужи. Я шагал напропалую, и это вдруг рассердило Эльвиру, которая сурово напомнила мне, что мои корабли, мои видавшие виды крейсеры с оборванными снастями изрешечены пробоинами.
— Промокнешь ведь!
И до и после я слышал от нее другие слова. И какие! Но что все это по сравнению с божественным: «Промокнешь ведь!» Неужто эта белоручка, эта генеральская дочка, брезгующая прикоснуться к кастрюле, тайком рассматривала мои дырявые чеботы? Я живо скинул их и, засунув в них уже мокрые носки, босиком зашлепал по горячим лужам. Был не ноябрь, и был не город Светополь, а бушевал август, и термальные источники били из первозданной, не обжитой еще земли.
Она схватила меня за руку и рывком повернула к себе:
— Идиот! Сейчас же обуйся.
Обуться? Я издал воинственный клич, от которого разом погасли все разноцветные окна вокруг, схватил ее на руки и понес по земле, грузно поворачивающейся под моими босыми ногами.
Как легка была она! Как смотрела на меня серьезными тревожными глазами, не говоря ни слова! Я парил ноги, насильно всунутый ею в ванну, а она стояла, привалившись спиной к стене, и смотрела.
— Эльвира, — позвал я.
Она не шелохнулась. Неподвижное, сосредоточенное лицо, бескровное и некрасивое.
— Тебе сейчас сто лет, — сказал я. — Сто лет и четыре месяца.
Но даже это не подействовало на нее, не подействовало, хотя она полжизни ухлопывала на то, чтобы оставаться молодой вечно.
— Слышишь? — повторил я. — Тебе сейчас сто лет. Сто лет и четыре месяца.
Ее взгляд не изменил направления, но теперь она смотрела мимо меня.
— Через пять дней он вернется…
Так вот о чем думала она! Вот чего боялась.
— Ну и что? — сказал я.
Она беспокойно и пытливо коснулась меня взглядом, как бы убеждаясь, что я здесь, в ванной, и что я все такой же.
— Ты сумасшедший… Он сразу же все поймет. Он уже понимает. — И прибавила после неуверенного раздумья, глядя перед собой: — Он понял все раньше тебя.