Словом, мое очередное переселение произошло тихо и мирно. Я снова оказался на свободе, однако на сей раз она (свобода) не приняла меня с прежним радушием. Сказать, что я чувствовал себя неуютно, значит, ничего не сказать. Со мной была величайшая из книг, когда-либо рожденных человечеством, но и она не помогала. Я говорю о «Дон Кихоте».
История литературы изобилует примерами, когда художник силой своего гения создавал нечто такое, чего его бедный интеллект постичь не мог. Это как раз тот случай. Тот, хотя чуть ли не все исследователи растроганно утверждают, что Сервантес все понимал-де и даже завещал потомкам золотой ключик, с помощью которого можно проникнуть в построенный им храм. «Тише, господа, тише! Я больше не Дон Кихот из Ламанчи. Я снова Алонсо Кихано, которого некогда называли Алонсо Добрый». И вот это-то курсивом выделенное слово и есть, дескать, ключик. Ключик, да не от той двери! Суть последнего из странствующих рыцарей не в том, что он добрый, а в том, что он рыцарь. Именно рыцарь. И ему нет дела до того, что его меч ржав, а зло, на которое он бросается очертя голову (мнимое ли, действительное; в данном случае это значения не имеет), что зло это не одолеть в одиночку.
Мы усмехаемся. Мы говорим, что нормальные люди не поступают так. Где тактика, где стратегия, где мудрость? Где умеренность? Разве Монтень не написал еще своей программной книги? В конце концов «она вертится» можно чуть слышно прошептать на паперти — грядущие поколения расслышат этот шепот куда явственней, нежели громогласное отречение.
Диву даешься, что долговязого всадника с козлиной бородкой не сожгли на костре и не распяли, как это сделали с другим странствующим рыцарем, тоже сумасшедшим, за полтора тысячелетия до этого. Но еще поразительней интуиция, которая подсказала Сервантесу, что его неугомонный герой должен тихо почить в своей постели. Вот тут доброта! Вот тут такт и терпимость и истинная любовь к людям — качества, которых явно недостало создателям легенды о плотнике из Назарета, чьим именем было освящено столько зазря пролитой крови. Или не зазря — какая разница! Дон Кихот гуманнее Христа, потому что последний своими муками взывал прежде всего к отмщению, а первый — к совести. Мы улыбаемся, читая про сражения с ветряными мельницами, но разве при этом нам не делается чуточку стыдно за свою умеренность и разумность?
Если Володя Емельяненко прав и наша цивилизация погибнет и если явившиеся из других галактик разумные существа попытаются определить по останкам городов и прочим мертвым вещам, что же такое человек, то они не разрешат этой загадки до тех пор, покуда терпеливо не прочтут длинный и неуклюжий опус однорукого испанца.
Цивилизация… Дон Кихот… Человечество… Бесполезно! Ничто не могло вышибить из моей головы простенькую мысль о том, что, может быть, Свечкин не вернулся и Эльвира сейчас одна. Вернее, с Анютой, но это все равно что одна. Я поднялся и принялся вышагивать между столами.
На телефон я не смотрел. У меня мелькнула то ли надежда, то ли страх, что вдруг его отключили, например, за неуплату, хотя, кажется, служебные телефоны за неуплату не отключают. Какой тут Сервантес! Тика́ть надо, иначе насмарку пойдет все мое мужество и через минуту я очутюсь, голенький, перед зданием бывшего дворянского собрания.
Я набрал было номер Володи Емельяненко, но не до конца — утопил рычажок на последней цифре. Слишком раскованно чувствовал я себя с Володей, слишком доверял ему, чтобы коротать сейчас с ним вечер. Проболтаюсь ведь! А я не только говорить, я думать запретил себе о ней.
Иное дело Иванцов-Ванько. Едва я позвонил ему, как мне не без благосклонности было объявлено, что мой совет принят: повесть об Аристархе Ивановиче начата. Я поблагодарил его. Больше того, выразил нетерпеливое желание познакомиться с тем, что уже написано. Пусть вчерне… Пусть отрывочно… Иванцов-Ванько неслышно и осторожно ухмыльнулся на том конце провода. «Ну, если хочешь, приезжай. Только…» Я был спасен. Я знал, что он не отпустит меня, не прочитав все и не выведав о каждой фразе, «как это, по моему мнению». Даже мой вонючий «Дукат» не остановит его.
Написаны были лишь первые две главки. Они показались мне аморфными и длинными, хотя несколько живых штришков и поблескивало в языковой вязи. Мне понравилось, как Аристарх Иванович — Иванцов-Ванько не изменил даже имени, лодырь! — наливает из бочки вино в кувшин. Просовывает шланг, подсасывает, и пряная жидкость течет себе, а выпрямившийся хозяин забегаловки проницательно и неторопливо оглядывает тем временем свой корабль. По душе ему эти минуты спокойного созерцания, когда стоишь вроде бы без дела, но дело, налаженное тобой, движется.