Три? Разве три? А ну-ка, разберемся внимательней. Откуда известно заведующему складом, куда именно уезжали незаконно отпускаемые им (незаконно, да, за что и он и прежде всего директор совхоза понесут, разумеется, наказание), куда именно отбывали дармовые груши и персики? Он что, сопровождал их? Или, может быть, в записках Гитарцева указывался адресат? Ничего подобного. Но тогда выходит, что он поет с чужих слов, то есть попросту повторяет показания Ткачука и Федорова — показания, которые мы уже имеем. Словом, третий свидетель автоматически отпадает. Остаются лишь два, причем один из них — пьяница, справедливо наказанный администрацией совхоза, и потому какой вес имеют его показания! Что же получается? Один Ткачук. Согласны, этот ничем не скомпрометировал себя, но одного свидетельства, кем бы ни было дано оно, мало, чтобы признать человека виновным.
Такая вот получалась раскладка. Для Свечкина, безусловно, поддерживающего связь с Лапшиным, который был одним из самых активных и самых авторитетных сторонников слияния фабрик в швейное объединение (теперь все согласны, что идея с блеском оправдала себя, что свидетельствует не только о профессиональной компетенции председателя облплана, но и о его принципиальности, поскольку, как и у всякого новшества, противников или просто скептиков было тут более чем достаточно), для Свечкина не составляло секрета, чем грозила обернуться для меня чеботарская история, но, повторяю, я не заметил в нем даже намека на злорадство.
И все-таки я не испытывал перед мужем моей возлюбленной ни малейших угрызений совести. Ни малейших! Обесчещенный Свечкин не являлся ко мне по ночам ни в образе жаждущей отмщения розовощекой статуи Командора, ни в каком другом тоже. Вот и сейчас жизнерадостно глядел я в его осунувшееся лицо, за которым творилась напряженная, неведомая мне работа, и меня нисколько не угнетало, что жена этого доверившегося мне человека не далее как вчера обнимала меня и будет, знал я, обнимать сегодня. Я даже позволил себе осведомиться, как обстоят дела с бренностью нашей плоти, удержавшись, впрочем, от соблазна упомянуть о «Подготовительной тетради», ибо мог этим выдать Эльвиру.
Свечкин не ответил. Спокойно и внимательно и даже как бы удивленно поглядел на меня сквозь непроницаемую для меня пленку, чуть приметно кивнул и двинулся к выходу. Я бодро глядел ему вслед, однако не было ли в этой моей бесшабашности больше отчаяния, нежели самоуверенности? Малодушно оттягивал я решающий наш разговор с Эльвирой, убеждая себя, что сперва надо дождаться развязки чеботарской истории, а уж потом строить планы на будущее.
До выхода на работу Василь Васильича оставалось два дня.
17
День прошел, другой, третий, а воссевший за свой полированный стол слегка похудевший, но зато посвежевший редактор все не вызывал меня «на ковер». Правда, он не здоровался со мной, но это ровным счетом ничего не значило: он ни с кем не здоровался. Шествуя по коридору, устремлял небесные глаза в далекую даль, и напрасно было раскланиваться с ним: он искренне не замечал вас. Василь Васильич! Зная его нелюбовь к пространным беседам, я от его имени высказал тет-а-тет спецкорреспонденту при секретариате Виктору Карманову все, что, по моему разумению, полагалось услышать ему в подобной ситуации.
— Виктор Александрович, — промолвил я, для острастки величая безответственного сотрудника по имени-отчеству. — Вы допустили профессиональный брак, обвинив в нечестности человека, который…
— Чист как ангел, — вставил Карманов, чьей добродетелью никогда не была благородная свечкинская сдержанность.
Ах, как нелегко говорить с этим варваром! Я достаю из стола грушу — янтарную, светящуюся изнутри, прохладную грушу с прелестным хвостиком. Затем вынимаю розовый платок в сиреневую полоску и бережно, как ребенка, обтираю райский плод.
— Знакомо ли вам, Виктор Александрович, такое понятие, как презумпция невиновности?
Должно быть, да, поскольку этот неблагодарный тип, которому я, попирая штатное расписание, выкроил должность корреспондента при секретариате, довольно много, хотя и беспорядочно читал.
— Знакомо, — без смущения отвечает он. — Но ведь продукты разбазаривались, и это легко доказать. Сохранилось полтора десятка записок, собственноручно написанных директором совхоза Гитарцевым. Они лежат, охраняемые булавкой, в левом нагрудном кармане заведующего складом.