5. Недоверие Свечкина-отца. На чем-то да основывалось оно!
6. Благородное желание Свечкина поставить наконец точку в этой истории, и без того измотавшей его хворого родителя.
7. Известный авантюризм моего героя.
8. Месть. Пусть поплатится товарищ Карманов за все его штучки с черепами, коровками, которых мелют, и за кое-что еще — например пощечину, которую ни с того ни с сего отвесила ему с таким чувством Анютина мама. Ни с того ни с сего?..
Не надо! Слишком уж отдает от последнего пункта необъективностью и уязвленным самолюбием поверженного соперника. Поверженного не только морально, но и в прямом смысле слова, физически, когда двухметровый детина, исполняющий под руководством Рудика роль домкрата, рухнул скрюченный к ногам светлоглазого недомерка. Эту прелестную сценку мне еще предстоит описать. Но сначала —
ПРОТИВ.
1. Почему раньше он не «убрал» изобличительные записки? Ведь тем самым он мог предотвратить появление фельетона.
2. Да, отец Свечкин не доверял Свечкину-сыну, но, строго говоря, это характеризует не столько сына, сколько отца, который вообще никому не доверял. Мне — в том числе, иначе бы он в самом начале оставил в редакции эти злополучные писульки.
3. Петр пекся о здоровье папаши — это несомненно, но ведь он не мог не понимать, как ударит по отцу неожиданная пропажа.
4. Кроме Петра, бывали же в доме и другие люди… Стоп! Это уж явно попахивает любимым жанром генеральской дочки. Быть может, никто и не похищал замусоленных бумажек? Быть может, недоверчивый и подозрительный старик попросту перепрятал их в свой несветлый час и — вон из головы?
5. Месть? Но разве сам я не говорил о великодушии Свечкина? Об отсутствии злорадства у него? Что же касается авантюризма, то у великого администратора он никогда не носил столь грубого и рискованного характера. Скорей то была предприимчивость, хозяйская хватка, виртуозное умение заставить обстоятельства работать на себя (например, болезнь племянницы ленинградского кудесника), здесь же попахивало чуть ли не уголовщиной. Так Свечкин не работал. И если я выпалил однажды, что при известных обстоятельствах он способен укокошить человека, то это скорей был вопль отверженного самца, нежели бесстрастный вывод исследователя.
Как видите, чаши весов колеблются. Но это они сейчас колеблются, когда я вновь обрел дар хоть как-то, да рассуждать. А тогда? Стоило мне услышать, что записки исчезли, как меня озарило: Свечкин! И озарило, признаюсь я, радостно. «Вот уж теперь мы побеседуем с ним!» — думал я, летя на фабрику.
Новоиспеченный генеральный директор сидел пока что на прежнем своем месте, в крохотном кабинетике, без секретаря в приемной и помощников за стенкой.
— Записки! — с ходу прорычал я и выставил вперед растопыренную руку.
На что надеялся я? Что мой бывший сосед, перетрухнув, тут же извлечет из тайника заветные бумажки и с трепетом положит их на мою устрашающую ладонь? Ничуть не бывало! Он не перетрухнул и не полез в тайник и даже не поднялся навстречу мне, невежа! Его взгляд коснулся моей требовательной длани — только коснулся, и снова вверх.
— Я занят, — услышал я.
Занят?! Он занят? Еще мгновение, и я сгреб бы его за грудки, как попытался сделать это двадцать минут спустя, и тогда не двадцать минут спустя, а сейчас я оказался бы на полу поверженный, но в этот момент в кабинетик с шелестом впорхнула сухопарая дама. Уж не знаю, чем шелестела она — бумажками ли, блузкой, высохшим своим телом, но этот деловой шелест поостудил меня. Я сел. Терпеливо ждал я, покуда почтительно склонившаяся к столу, присобачивающая к каждому слову «Петр Иванович… Да, Петр Иванович… Понятно, Петр Иванович…», — покуда эта выдра не выяснит загадочные нюансы относительно регланов и низких пройм.
— Покажите Софье Михайловне, — спокойно сказал ей вслед Свечкин, и она остановилась, повернулась, пошелестела, наклонив головку:
— Хорошо, Петр Иванович.
Я закурил. Никогда с таким наслаждением не втягивал я, вернее, не выпускал из себя крепкий дукатный дым. Я ждал, он сделает мне замечание, что-то вроде: «Здесь не курят, товарищ Карманов», — но он молчал. И тогда заговорил я.
— Послушай, Свечкин, — сказал я. — Ты когда-нибудь интересовался своей родословной? Я хочу спросить, были ли среди твоих предков — в пятом, десятом поколении — люди верующие?
Ничего теологического не было в моем вопросе. Просто мне приспичило дать понять ему (и я таки выложил ему это), что, помимо регланов и низких пройм, помимо всех этих хольнителей, «молний» и металлических пуговиц на ножках, существовали, существуют и, надо надеяться, всегда будут существовать такие эфемерные понятия, как идеи. Неважно в данном случае, в чем заключаются они — в предчувствии апокалипсического понедельника или тревоге за нивелировку личности в эпоху НТР. Неважно! Дело в другом… Вопрос, впрочем, был риторическим и даже в какой-то мере демагогичным, ибо не далее как полчаса назад я расстался с Иваном Петровичем, который одним своим существованием опровергал домыслы о генетической бездуховности Свечкиных. Но уж больно хотелось мне в самое яблочко поразить генерального директора.