Странные видения являлись моему взору. Подогнув тонкие ноги, Эльвира смотрит на меня снизу искрящимися от смеха глазами — будто мало ей моего двухметрового роста и она хочет, чтобы я выглядел еще выше. Или вдруг тихо идет с бессильно опущенными руками, серьезно и неотрывно глядя на меня. А то бежит, гибко оборачиваясь, смеясь, и прыгает в воду, но как-то долго и плавно, как при замедленной съемке. Только не вода это, а парное молоко, горячо клубящееся розовым паром. В этой бело-розовой пене она то появляется, то исчезает, рот ее открыт, и сверкают зубы, а глаза темные. Я зажмуриваюсь. Как же было прошибить меня какими-то Лапшиными, угрозами увольнения или даже перспективой поехать в Москву на совещание молодых писателей!
Я ухмыльнулся, когда Алина Игнатьевна предложила мне это.
— Вы знаете, сколько мне лет? — спросил я.
Отдуваясь, она несколько секунд глядела на меня снизу гневливыми глазами бывшей цыганки.
— Послушай, мой дорогой, я все знаю о тебе. Все! И что тебе тридцать семь, и что у тебя неприятности на работе, и что… — Она перевела дух и, недоговорив третье «что», предпочла подробней остановиться на втором. — Плюнь! — посоветовала она. — Тебе есть куда отступать, а мы тебя всегда поддержим, хотя ты и порядочный негодяй. Думаешь, легко было пробить тебя на это совещание? — Она прищурилась и как-то по-мышиному вздернула верхнюю усатую губу. — Но поедешь ты, и ты будешь работать в литературе, хотя ты… — И опять она замолчала, но я сморозил что-то о нерешительности, которой прежде не водилось за ней, и тогда она выпалила: — Хотя ты и считаешь, что писателем имеет право быть только гений!
Вероятно, это и было третье «что». Она действительно знала обо мне все: и что мне тридцать семь, и что у меня неприятности, и что я не гений. Мне нечего было возразить ей. Она продолжала:
— Послушай, мой дорогой, литературу делают не гении, ее делают чернорабочие, каменщики. Кирпичик за кирпичиком выкладывают они в течение десятилетий постамент, на который потом взойдет какой-нибудь Гоголь. (Ей всегда недоставало элегантности. Я бы сказал: «Взойдет, поигрывая тросточкой», — что было б, конечно, совершенно неверно по существу, зато красиво.) Ты можешь положить этот кирпичик, но ты не хочешь. Тебя устроило бы стоять там, наверху, а кладут пусть другие, на которых ты поглядывал бы свысока. Послушай, мой дорогой, это же подло. Ни один Гоголь не устоит на пустом месте, ему нужен фундамент… Короче говоря, чтоб завтра же была рукопись. Наскреби все, что есть у тебя, и тащи. Я должна послать заранее…
Славный народ цыгане! Трудно устоять против их натиска, в чем бы ни заключался он — в требовании: «Дай руку, красавец!» — чтобы разглядеть на ней зыбкие очертания подстерегающего тебя будущего, или в настоятельном приказе везти в столицу на всеобщее посмешище свои хилые опусы.
Я устоял. Правда, не в открытой схватке, а по телефону, когда на другой день Алина Игнатьевна позвонила мне и, обдувая меня своим возмущенным дыханием, сообщила, что уже пять вечера, а обещанной рукописи все еще нет на ее столе. И вот тут-то я собрался с духом наотрез отказаться участвовать в каких бы то ни было совещаниях — простых ли каменщиков или гениев с тросточками.
Володя Емельяненко не знает об этом. Но, сдается мне, не меня бы поддержал он, а мою незлопамятную опекуншу.
Я, конечно, профан в графике, хотя деликатный Володя и находит для этого более округлые формулировки — например, он говорит, что я подхожу к изобразительному искусству с литературными мерками, но даже я чувствую мощную экспрессию его «домашних» работ. Я условно и самоуправно называю их домашними, дабы как-то обозначить их принципиальное отличие от того, чем зарабатывает Володя хлеб насущный, но по сути своей эти вещи кажутся мне несравнимо значительней и шире, нежели его публикуемые иллюстрации. И не потому, что к последним он относится не так ответственно, как к первым. Наоборот. Все дело, думаю я, в первоисточнике, ибо при всем прилежании «Молодые люди» Алины Игнатьевны не вдохновят на рисунки, которые подарило ему «Слово о полку Игореве» или андреевский «Иуда Искариот». Эти лаконичные и страстные наброски потрясают, но когда я упрекнул Володю в том, что он растрачивает свой талант на пустяки, на суету, на вещи, недостойные не только его дарования, но и хотя бы интеллекта, ибо он может сказать людям гораздо больше, он ответил с улыбкой на крупных, с запавшими уголками губах: