Бартель увидел в моем ответе лишь подтверждение своей идеи.
— Так ты знаешь семью франкистского посла?
Смутно помню, что я раздраженно пожал плечами.
— Не я, мой отец! Может быть… И это было до гражданской войны!
— Не ты, твой отец! — взорвался Бартель. — Это тобой интересуется франкистский посол в Париже!
Я и так уже почти догадался, о чем идет речь. В том запросе из Берлина, который они смогли прочесть целиком только сегодня утром, до того как отправить в гестапо Бухенвальда, требовали сведений обо мне от имени посла Франко в Париже Хосе Феликса де Лекверики.
Я прекрасно представлял себе, как это произошло.
Волнуясь, что не получает от меня писем (вся переписка с родными, разрешенная раз в месяц, исключительно по-немецки и с цензурой была прервана с освобождением Франции в августе 1944 года), мой отец наверняка пытался связаться со своим старым знакомым — ныне послом Хосе Феликсом де Лекверикой. И тот, в течение войны склонившийся на сторону союзников, счел небесполезным и вполне уместным пойти навстречу моему отцу и разузнать обо мне по дипломатическим каналам.
— Итак, — мягко произнес Бартель, — тебя не удивляет, что франкистский посол интересуется тобой?
Он так просто от меня не отстанет, понял я.
— Меня не удивляет, что мои родные пытаются узнать, что со мной!
Но Вальтер Бартель не давал сбить себя с намеченного пути:
— Что фашистский посол наводит справки о здоровье коммуниста — это тебя не удивляет?
— Если его попросил разузнать обо мне мой отец, то он наверняка не сказал послу, что я коммунист… Он, скорее всего, говорил о Сопротивлении вообще. И потом, моя сеть даже не голлистская, она зависит от британских служб…
Сказать ему такое было ошибкой, я тут же прикусил язык. Невольно я дал новый повод для тревог и подозрений.
Неожиданно Бартель взорвался:
— Британских? Так ты британский агент?
Но тут решительно вмешался Хаиме Ньето.
Каминский подтверждал его слова. Они просили не терять времени: все эти вопросы мне уже задавали, когда я только прибыл в Бухенвальд. Все было тщательно проверено: мои связи с подпольной испанской компартией в Париже, контроль «Рабочих иммигрантов» за моей деятельностью и прочее.
Вальтера Бартеля это не удовлетворило. Кажется, он предпочел бы поглубже вникнуть в эту тему.
— Итак, мы установили, что твой отец общается с фашистским дипломатом в Париже!
Я пожал плечами: действительно, установили. Мой отец — или кто-то от его имени — связался с Хосе Феликсом де Лекверикой, чтобы попросить его вмешаться, постараться узнать что-нибудь обо мне. Мне не хотелось спорить с Бартелем. Я вспомнил более чем скромную, едва пригодную для жилья, в некотором роде вредную для здоровья квартирку, где жил мой отец в Сен-При «на холме, соединяющем Молиньон и Сен-Лё». Я вспомнил, что этот «буржуй» кое-как перебивался уроками, которые давал в религиозном колледже неподалеку. Я вспомнил трехцветный флажок Испанской республики, висевший на стене в его комнате.
В конце концов после очередного вмешательства Хаиме Ньето Бартель признал, что меня нельзя считать ответственным за то, что мой отец, вероятно, обратился к Хосе Феликсу де Лекверике.
Допрос был окончен. Меня отправили обратно в лагерную жизнь.
Вальтер Бартель язвительно бросил напоследок:
— Подумать только, мы пошли на риск, чтобы защитить тебя! Мы даже нашли подходящего покойника… И все из-за чего? Из-за запроса франкистского посла в Париже, адресованного Риббентропу!
Тут уж мне было что ответить.
Я напомнил ему, что это немецкая партия решила спрятать меня в санчасти. Если бы меня послушали, если бы мы дождались сегодняшнего дня, понедельника, чтобы узнать целиком содержание запроса из Берлина, никакой проблемы бы не было. Я же сказал, что не может быть ничего серьезного!
На это он не смог возразить. Заседание было окончено.
Эпилог
Тот вечер мы провели с Юрием Заком. Вдова Йозефа Франка ушла. Мы слышали ее шаги, удаляющиеся в сторону трамвайной остановки на Вацлавской площади. Она была невысокая, хрупкая, почти седая — тень среди теней.
Стояла весна, Прага была красива.
Прага всегда красива, в любое время года, это общеизвестно. Но ее весенняя красота — особенная. Несмотря на вторжение советских войск, постепенное, систематическое установление режима, воздух свободы еще ощущался на улицах, в цветущих садах.