Анна перевела дыхание и выпрямилась, непреклонно отводя его руки:
- Нам туда!
Деревня старообрядцев была не похожа ни на что виденное в центральных губерниях России. Ладные рубленые избы-пятистенки были разбросаны по тургусунской пойме безо всякого порядка, без намёка на улицы. Построились, кому как вздумалось: то изба, то сарай, то овин, то вовсе пустырь, заставленный ульями. Видно, что от малоземелья никто в благословенном беловодском краю не страдал. У околицы встретили приезжих брехливые утихинские собаки, а из людей никто встречать не вышел – словно вымерло всё.
- Не удивляйтесь, - вполголоса пояснил Штольманам Кричевский. – Это кержаки. Они к чужакам не то, чтобы враждебны, но и привечать не будут. И вы не встретите тут обычного русского хлебосольства: староверы никонианца-осквернителя за стол не посадят из общей чашки хлебать. Закрытый мир. Добро, что здесь никто по скитам себя не сжигает и в землю заживо не закапывается. Одно слово – благословенная земля. Однако же, картошку здесь до сих пор не сажают – сатанинское яблоко!
Изба Игната Васильева притулилась на отшибе, у самой речной излучины, и огород при ней был вовсе небольшой. Зато вдоль забора на распялках топорщились многочисленные звериные шкурки, и земля была обильно усеяна рыбьей чешуёй. Видно было, что хозяева лесом жили - охотой и рыбалкой. Изба, однако, оказалась пуста, и дверь колом подпёрта. В избе омерзительно пахло недавней смертью, но, кроме того, чем-то ещё – тоже отвратительным и тоже недавним.
У Анны внезапно колени подогнулись, она почти рухнула на лавку.
- Всё! – выдохнула она. – Померла Евсейкина мать, вчера померла. Мы уже сюда ехали.
- Почем вы знаете, Анна Викторовна? – любопытство Грохотова почему-то Штольмана злило до скрежета зубовного.
Анна устало отмахнулась от купца, продолжая глядеть в пространство:
- Знаю. Уже схоронили. И не одна она тут днями преставилась.
- Отчего преставилась? – продолжал спрашивать Карп Егорыч.
- Змей убил.
Не нравился Штольману усть-горский купец, ох, не нравился! И не только тем, как он на Аню глядел, как разговоры вёл. Запугивать пытался, власть проявлял. Что, впрочем, с Анной никогда не проходило. Но было что-то еще, какое-то несоответствие. Хотя, если бы Яков поделился с женой своими подозрениями, она, наверняка, отмахнулась бы – сказала, что ревнует.
Яков не мог сказать о себе, что ревнив. Если его злили порой самодовольные самцы, на Аню поглядывавшие, если хотелось дать с размаху в зубы иному такому, чтобы защитить самую чистую, самую чудесную, единственную в своём роде женщину от грязных рук, от похотливых взглядов – разве же это ревность? Когда она сама опасности от людей не ждёт и не ведает – кто за неё заступится? Того инженера он сам, кажется, убил бы – за то лишь, что хотел казаться возвышенным, стихи барышне читал, а на уме только одно было! И пусть над дон-кихотством Штольмана весь Затонск смеялся, зато никто не подумал бы – ни в шутку, ни всерьёз – обидеть Анну Викторовну Миронову.
Сам он тоже не сразу понял, с каким сокровищем его судьба свела. Прежде видел в ней дитя, привязался, как привязываются к ребёнку – без всякой мысли, просто потому, что любого умиляют доброта и чистота. А когда понял…
Правы были старшие Мироновы: такому бриллианту достойная оправа нужна. А кто такой Штольман? Честный, неглупый полицейский – и только. Разве он пара ей? Потому так сердце зашлось, дыхание перехватило, когда увидел её рядом с Чеховым. Вот драгоценная оправа была бы!
Да только, к счастью для него, Анна Викторовна с её незаурядным даром создана была для иного – не музой писателю служить. Она всё твердила: «Я просто хочу людям помочь!» - и это предназначение её без конца толкало туда, где опасно. А ему судьба предназначила беречь это удивительное творение Вселенной – так он себе роль определил ещё в ту пору, когда и надеяться не смел на ответную любовь. Оберегать её дар и её саму, держать в ладонях, самому обдираясь в кровь, как сегодня в окаянной этой ежевике.
Со временем Штольман даже выработал для себя формулу, как относиться к Аниному дару. Через эту девушку ему приоткрывалось не потустороннее, а просто непознанное. Наука слишком молода, чтобы понять и объяснить ту невероятную чувствительность, которой обладала Анна Викторовна. Чувствительность же порождена была её добротой и вниманием к самым ничтожным из людей, что и позволяло слышать сквозь небытие тех, кому ещё нужно было быть услышанным.
Однажды он уже хотел сказать ей это, но она тогда попросила не говорить ничего высокопарного, и он промолчал.
И то, что она придумала – открыть маленькое сыскное агентство – пожалуй, правильно. Так она сможет в полной мере реализовать свое предназначение – помогать людям, а весь его профессиональный опыт ей в этом поможет. И не нужно больше рваться между необходимостью её оберегать и долгом службы, диктовавшим находиться в другом месте и иными вещами заниматься. Частное сыскное агентство, к тому же, избавит их от необходимости служить тому, что возмущало совесть. И никто не посмеет им сказать: «Закрывайте дело!»
И никакой больше Государевой службы. Хитрец Варфоломеев едва не вовлёк её в свои дела, воспользовавшись его, Штольмана, именем. Чтобы он по собственной воле любимую женщину толкал в осиное гнездо, из которого сам теперь не чаял ноги унести? Много позже он спросил у жены, что удержало её от такого шага. «Вы!» - просто ответила она. – «Вы, Яков Платонович, не велели никому доверять и бумаги показывать. Значит, этот господин – не такой друг вам, каким хотел казаться».
Да уж, с такими друзьями врагов не надо!
Когда они доберутся до Парижа, надо будет, и впрямь, написать Коробейникову. Вдруг согласится?..
Анна вдруг выпрямилась во весь рост и властно потребовала:
- Господа, оставьте меня, пожалуйста, на несколько минут одну!
Даже Штольман удивился: и в прежние времена, когда у неё за спиной стоял начальник сыскного отделения, готовый выполнить, хоть и не без ворчания, любую её просьбу, такой властности у неё в голосе не было.
Яков повиновался беспрекословно и любопытного Кричевского с лавки поднял едва не за шиворот. Впрочем, Андрей Дмитриевич сам быстро сориентировался и пришёл на помощь, когда проявили непонимание купец и урядник:
- Анна Викторовна – медиум. Не всё из того, что здесь будет происходить, нам знать надо.
Бывший приват-доцент, будучи романтично настроенным собирателем сказок, верил в любое таинство. Урядник же казался недовольным, а за дверями сказал такое, отчего у Штольмана сразу появилось желание своротить ему челюсть на сторону:
- Ведьма, что ли?
«Вот вам провинция, Яков Платоныч! Да в Затонске ни один городовой и мысли бы себе не позволил… Скотина, как есть!»
Грохотов, однако, проявил признаки отнюдь не усть-горского интеллекта.
- Не ведьма, Павел Степаныч, - духовидица. Вот уж кого не чаял встретить «во глубине сибирских руд»!
И снова улыбнулся в уже подмеченной Штольманом манере – оскалив плотно сжатые зубы. При этом в глазах ни малейшего веселья. Снова он затонскому сыщику крепко не нравился. И костюм его, и манеры, и цитата эта – из Пушкина, да не то, что в обществе вслух скажут – всё было не из здешних наивных мест.
Словно почуяв горячий взгляд Штольмана, Грохотов обернулся и сообщил персонально «немцу»: