– Мам, – тихо говорю я. – Мне… мне жаль.
Она отмахивается.
– Это не твоя вина! Тебе нравилось то, что тебе нравилось. Я не могла насильно заставить тебя любить музыку. Тебе не подошли ни фортепиано, ни скрипка, ни хор. И это нормально.
Она мне льстит. Я была безнадежна – ни ритма, ни терпения. Музыка по радио – особенно та музыка, которую слушала мама, – не будоражила меня так, как НОР. И пускай я была единственной девятилетней фанаткой «Разговоров о тачках», меня это нисколько не смущало.
– Мне нравилось, что между вами есть особая связь, – продолжает мама. – Но детей заводишь в надежде – может быть, эгоистической, – что они будут любить то, что любишь ты, и что ты сможешь с ними этим поделиться.
– А я подвела тебя.
– Нет, – говорит она твердо. – Сейчас я особенно рада, что ты провела так много времени с ним.
Я кладу голову ей на плечо, и она расчесывает мне волосы пальцами, пока Фил не утаскивает ее обратно на танцпол. Я наблюдаю за парами; в это время солнце низко опускается в небе и загораются звезды, но я не чувствую себя лишней – третьим, пятым или четырнадцатым колесом. Я не одинока, не совсем. Мне никто не нужен рядом, и я не тороплюсь заполнить пустоту. Просто мне нужен один-единственный человек, и я не знаю, как мне простить его.
Я думала, что без отца больше никогда не смогу обрести цельность. Но что, если таковы мы все – наполовину сломанные люди в поисках того, кто сгладит наши острые углы?
35
В конце концов Доминик перестает мне писать. Судя по всему, это подтверждает: что бы между нами ни было, все кончено.
Я не думала, что буду так сильно скучать, но любовь не сходит, как синяк, ноющий даже тогда, когда я о нем не думаю. Никогда я еще не чувствовала себя настолько ничтожной после прежних разрывов. Может быть, потому, что я пыталась заполнить этими парнями пространство, которое, как мне казалось, требовало заполнения, в то время как Доминик проскользнул в мою жизнь совершенно естественно – как желание, а не как нужда.
Время от времени мне пишет Рути, чтобы узнать, как дела. Она все еще не оправилась, но говорит, что хочет меня поддержать и остаться моей подругой. Не думаю, что смогла бы простить себя, если бы сожгла еще и этот мост.
У меня достаточно сбережений, чтобы протянуть до января, если я сумею избежать любых крупных кризисов, но я не привыкла бездельничать. Поэтому я концентрируюсь на поисках работы.
Если Доминика не смущает работать на Станции-которую-нельзя-называть, то я могу по крайней мере разослать резюме в парочку мест. Ума не приложу, каково быть опозоренной ведущей общественного радио. Я отправляю резюме на телестанцию, в несколько пиар-агентств и горстку компаний, которые ищут контент-креаторов (что бы это ни значило). Но никто не клюет. Может, я недостаточно квалифицирована, а может, они гуглят меня и им совсем не нравится то, что они находят.
В середине августа я получаю сообщение от Паломы Пауэрс, из-за которого едва не падаю с кухонного стула.
Слышала, что произошло. Кент пиздобол. Дай знать, если нужна помощь.
Чтобы не начать себя накручивать, я тут же пишу ей в ответ, и вуаля – мы назначаем обед на выходные. Не знаю, чего добьюсь от этой встречи, но с ней я работала дольше, чем с кем-либо еще. Та часть меня, у которой стремительно иссякает оптимизм, хочет верить, что она сможет помочь.
Мы с Паломой встречаемся в новом ресторане, где, по ее словам, готовят лучшую панцанеллу в Сиэтле. Это так похоже на Палому, что я немедленно успокаиваюсь.
На ней легкая летняя шаль, а волосы длиннее и задевают кончиками плечи.
– Не могу найти такого же заботливого продюсера, как ты, – вздыхая, говорит она между глотками сока из куркумы. – Но пока у нас все хорошо. Я думала, мне просто нравится джаз, а оказалось, я его обожаю. Вот это облегчение. И переживаю я гораздо меньше, чем на «Звуках Пьюджет». Стресс – это последнее, чего я хочу в жизни на данный момент.
– Славно слышать, – говорю я. Какой странный у нас с ней обед. Когда мы работали вместе, я бы ни за что не назвала нас друзьями. Мы никогда не обедали вместе. Не то чтобы мне не нравилось на нее работать. Я ее уважала, и между нами существовала иерархия. Или мне кажется, что существовала.
Мы заказываем по панцанелле, которая, узнаю я с восторгом, представляет собой салат из овощей и пропитанного хлеба.
Она руководит течением разговора, как во время ток-шоу.
– Сколько я его знаю, Кент всегда был сексистским говнюком, – говорит она. – Но он здорово маскируется.
– Наверное, я всегда быстро находила для этого оправдание или боялась что-нибудь сказать, потому что он, типа, мой босс. – Я вспоминаю, как он предпочитал мнение Доминика моему и как всегда просил женщин, а не мужчин делать заметки во время собраний, потому что женщины якобы «лучше подмечают детали». Из-за этого нам казалось, что к нам относятся как-то по-особенному. – Но затем мне стало ясно как день, что он обожает Доминика, а себя я почувствовала на втором плане, даже несмотря на то, что работала на станции гораздо дольше.