Отдаёшь ясный отчёт тому, что ты в своей жизни многое уже понял по-настоящему, почти уже как бы по-взрослому, а предстоящее сумеешь понять так же обстоятельно, не поступаясь собственною свободою и не впадая в излишние претензии, хотя бы к кому, в том числе – к себе.
Что бы они могли значить, такие претензии, при уже достаточном улове, когда я столько узнал и о столь многом задумывался?
Впечатления переполняют меня, и тут я слышу оклик моего добрейшего друга, путевого обходчика, поделившегося со мною хлебом. Он, проходя по мо́сту, чуть задерживается, чтобы осмотреть его, и справляется, как у меня дела; я бойко ему рапортую об успехе, забывая, конечно, отблагодарить его хотя бы несколькими, только что отловленными бычками или краснопёрками; он же, кажется, совершенно не имеет в виду чего-то подобного, улыбается мне, машет прощально рукой и уходит.
Рельсовая дорога при его досмотре и человеческой простоте будет в достаточной мере надёжно служить цели, о которой я хотя и не всё знаю, но уже почти смог разгадать её…
Глядя на единственную бетонную глыбину проезжей части мо́ста, подпираемую парой элипсоидных свай, и видя клочок неба под его днищем, приходишь к выводу, что в ходе рыбалки ты основательно подумал о чём хотел и что было навеяно окружающим. Не хватало, может, хотя бы очень короткой мысли о своих полётах во сне по воздуху, но дело оказывается легко поправимым: я ведь наверняка ночью, во сне, летал и успел там что-то обнаружить и запечатлеть в памяти, но, как разбуженный неожиданно, просто не упомнил всё в подробностях, зато теперь я вижу там себя отчётливо и ясно, – ведь я видел летящим поезд и так же, как он, мог бы воспарить над железнодорожным полотном, над мо́стом, над болотным пространством и линией опор телеграфной связи, не перемещаясь слишком далеко, поскольку я и так много увидел, больше, кажется, теперь и не нужно…
Как ни странно, к рыбной ловле, в том её виде, когда действуешь простенькой, лозовой удочкой, я не «прикипел», как то́ происходит у большинства.
Много прекрасных минут я смог бы выделить в череде моих пребываний на такой рыбалке. Иному любителю светлым пятном становится каждое приобщение к отдыху у озера, пруда или у протоки, куда, он знает – приходить лучше всего ранним утром, на зорьке. Тогда, как правило, и клёв лучше, и свеже́е воздух, дышится легче. Заботы будто сползают с плеч.
Пусть это увлечение всегда остаётся радостным для большого числа приверженцев.
Рассказывая о себе, я имею в виду то, что отдыха в полном значении этого слова я, сидя у воды с удочкой, не знал. Как противодействующий голоду, я обязан был возвращаться с уловом. И самая ранняя утренняя пора также не входила в мой график. За неисполнение обязанности ни от кого не предусматривалось ни наказания, ни упрёка, поскольку иногда помехой бывали дожди, и я довольствовался только тем, что удавалось налавливать, прячась под мост, где условия для успеха были весьма ограничены. Я сознательно подчинял себя лежащей на мне обязанности.
По большому счёту, я тем самым ограничивал свою свободу, хотя был дружен с нею в остальном, что касалось рыбалки, её процесса. Так выходило, что именно в таком её ущемлении она открывалась мне своими лучшими и неисчерпаемыми свойствами, как бесценный дар, полагающийся человеку при его рождении, но – который не может не сопровождаться ограничениями.
Нет, я ни за что не скажу, что моя тогдашняя рыбалка угнетала меня её несоответствием своей предназначенности или я тяготился ею или даже проникался к ней неприятием и отвращением. Такое бесцеремонное отношение к ней было бы оправданным, если бы «прилагаемую» к ней свободу хотелось понимать как абсолютную, невозможную и неуместную при любом, даже малейшем ограничении. Абсолютной же она, свобода, не в состоянии быть в принципе, так как проявляет себя, только будучи ограниченной. Собственно в этом состоит её усвоение, как субстанции, выражающей важнейшую особенность нашего сознания, нашего духа…
Я не стал заядлым рыболовом-любителем из-за моей устремлённости к размышлениям. Они ко мне приходили не только при моём сидении с удочкой у воды, но и повсюду, где бы я ни оказывался. Зачем извлекать из себя восторги непременно при общении с природой, когда хороший клёв? Рыбалка, которою мне приходилось заниматься, хотя и имела ярко выраженное экспрессивное, чувственное, вдохновляющее наполнение, но она не была для меня отдыхом или забавой, – в ней отсутствовало игровое. Это было её «минусом».
Настоящее-то в ней сводится как раз к игровому. Оно не привлекало меня, как я понимал, изначально. Ведь тут не виделось дела, а детской натуре не прикажешь обходиться без опоры на него, без его, так сказать, предположения, даже в самой затейливой игре…