Я в ту ночь остался у Билли. Мы оба любили Дика. Не могли уснуть. Билли вдруг сел на кровати.
— Эл, спишь? — окликнул он.
— Какое там.
— О Господи, дрожь пробирает, как подумаю о бедном маленьком Дике — лежит там, в лохани, совсем-совсем один...
На следующее утро я отправился в морг. Дика уже заколотили в грубый деревянный ящик. Повозка, запряжённая клячей, ждала во дворе, чтобы отвезти безвестного каторжанина на кладбище для нищих. Я был единственный, кто следовал за покойным. Лошадь пустилась рысью, я побежал впереди повозки к восточным воротам. Старый привратник Томми остановил меня.
— Вы куда это, мистер Эл?
— Да вот, хочу проводить друга как можно дальше.
Ворота растворились. Утро выдалось холодное и туманное. Я выглянул наружу. Под деревом, привалившись к стволу, стояла жалкая, сгорбившаяся фигурка, закутанная в старую красную шаль. Она сомкнула ладони, локти прижала к бокам. Руки ходили ходуном вверх-вниз, голова тряслась — это была воплощённая скорбь, такая безмерная, такая страшная, что даже у старого Томми вырвался всхлип.
— Томми, — сказал я, — пойди поговори с ней. Это мать Дика.
— Ох боже мой, какой ужас! Ах, несчастная старая душа!
Повозка загрохотала мимо. Томми положил руку на плечо кучера:
— Эй, придержи-ка, бессердечная ты тварь. Вон там стоит старая мать этого бедняги.
Кучер послушался. Мать бросилась к повозке и заглянула в неё — и увидела лишь заколоченный ящик. Она стала раскачиваться над гробом, как безумная.
Всё, что у неё было на этой земле — её мальчик, чья трагическая, изломанная жизнь стала её тяжким крестом — умещалось в этом грубом деревянном ящике. Повозка двинулась дальше, а дрожащая, сгорбленная фигурка, на которую невозможно было взглянуть без слёз, заторопилась следом, спотыкаясь и чуть не падая.
Общество взыскало свой долг с Дика Прайса и его старой матери до последнего гроша.