«Доктор Тилениус только что вышел от нас, он расспрашивал меня о моей болезни и не сказал, как французы: «Это ничего, в восемь дней мы вас вылечим». (Запись от 7 июля 1878 года.)
Она скучает в Содене, читает Тита Ливия и забрасывает его, учится вязать шерстяной чулок, да не может связать пятку, недовязанный чулок летит в тот же угол, что и не прочитанный Тит Ливий. Она пьет воду из целебного источника и пресыщается, носит какую-то диковинную шляпу, которая, по ее словам, занимает весь Соден, наряжается старой немкой и бродит по Курхаузу, вызывая подозрение у служителей. Чем еще заняться? Мертвая тишина царит в Содене, от этой тишины у нее голова идет кругом, как от слишком сильного шума. Она думает о Риме и о Париже, как об единственных городах в мире, в которых она хотела бы жить.
Когда они уезжали, дедушка был очень плох. Он уже почти год лежит разбитый параличом. Вскоре их вызывают в Париж депешей — дедушка при смерти; отдых был так короток, что она против обыкновения не успела закрутить даже маленького курортного романчика.
Дедушка болен: он нем и практически неподвижен. Она использует лежащего больного для своих набросков. Рисует его в подушках с полузакрытыми глазами, сетуя, что трудно рисовать все эти белые подушки, белую рубашку, белые волосы — белое на белом.
Как-то утром, когда она собирается в мастерскую, к ней присылают слугу сказать, что дедушке стало хуже. Женщины плачут, лишь у нее хватает сил хладнокровия, чтобы оставаться возле старика до самого конца.
«Я оставалась там до конца, стоя на коленях, то проводя рукой по его лбу, то щупая пульс. Я видела, как он умирал, бедный милый дедушка, после стольких страданий… Во время службы, происходившей у самой постели, мама упала мне на руки, ее должны были унести и уложить в постель. Его положили на постель, нескладно прибранную; эти слуги — ужасны, они делают все это с каким-то особенным рвением, при виде которого делается тяжело. Я сама уложила подушки, покрыв их батистом, окаймленные кружевом, и задрапировала шалью кровать, которую он любил — железную — и которая показалась бы бедной другим. Я убрала все кругом белой кисеей; эта белизна идет к честности души, только что отлетевшей, к чистоте сердца, которое перестало биться. Я дотронулась до его лба, когда он уже охладел, и не чувствовала при этом ни страха, ни отвращения…
Атмосфера представляет ужасную смесь цветов, ладана и трупа. На улице жара, и пришлось закрыть ставни.
В два часа дня я принялась писать портрет с покойного, но в четыре часа солнце перешло на сторону окон; нужно было прекратить работу, это будет только эскиз…» (Запись от 29 августа 1878 года.)
Картина, нарисованная ей в изданном дневнике достаточно эпична и элегична, все крайне трогательно и благопристойно; на самом деле вокруг покойника кипят нешуточные страсти. В воронку этих нешуточных страстей затянуты все домашние. Не зря ее мать с нервным припадком укладывают в постель.
Пьяный, как всегда, дядя Жорж дебоширит, наполняет дом площадной бранью, не забывая при этом щупать кухарку и выясняя у нее, сможет ли она сшить такие брюки, как у него. Он скандалит с братом Николаем, который приехал в Париж, чтобы проститься с умирающим отцом. Жорж не может взять в толк, как старик мог оставить его дочери Дине ренту в пятьдесят тысяч франков и при живом отце назначить опекуном дочери ее тетку, госпожу Башкирцеву. Дело доходит до рукоприкладства, когда его пытается утихомирить священник. Священник грозится придать его анафеме.
Когда отца отпевают в церкви, Жорж устраивает скандал и там. Через несколько дней он снова появляется в доме Башкирцевых, требуя нового дележа наследства в его пользу. Скандал кончается безобразной дракой, разорванным платьем госпожи Башкирцевой. Муся, видя, что мать ее выглядит тоже не лучшим образом, обзывает ее базарной торговкой и зовет на помощь слуг. Пьяного Жоржа выводят, а Мария собирается подать жалобу префекту полиции с просьбой об аресте и депортации из страны Жоржа Бабанина, но мать снова устраивает истерики, она не хочет выносить сора из избы.
А в дневнике от всего этого клубка недостойных приличных людей страстей остается лишь запись:
«Реальная жизнь есть гадкий и скучный сон…» (Запись от 30 августа 1878 года.)
Да с чего она страдает? Запись сама по себе, вырванная из контекста жизни, наводит на мысль о беспочвенно страдающей душе, о человеке, который больше выдумывает свои страдания, чем имеет их в реальности. Но как мы теперь знаем, это совсем не так.