Я начинаю понимать истинный, ужасный смысл употребленного им расхожего выражения и вздрагиваю. Передо мной сразу же предстает картина: спасательные шлюпки, изрешеченные пулеметным огнем, воздетые руки, молящие о пощаде, покрасневшие от потоков крови волны, лица, искаженные непередаваемым ужасом. Я вспоминаю обрывки доходивших до меня историй, от которых кровь стыла в жилах. Что-то, о чем вполголоса рассказывалось в баре «Ройаль». Только мертвые не могут ничего поведать. Почему это случилось с ними? Почему не мы на их месте? Ведь они могли бы точно так же поступить и с нами.
Мои зубы начинают выбивать неудержимую дробь. Что будет потом? Что еще должно произойти, прежде чем с нами будет наконец-то покончено? Где-то глубоко внутри меня рождается и пытается вырваться наружу прерывистый всхлип. Я сжимаю кулаки и стискиваю изо всех сил зубы в попытке загнать его обратно, пока вся нижняя часть моего лица не превращается от напряжения в сплошной сгусток боли. И в этот самый момент появляется шеф.
— Ну — ну, что случилось на этот раз? — участливо спрашивает он.
— Ничего, — нахожу в себе силы ответить я. — Ничего — все в полном порядке!
Он протягивает мне стакан яблочного сока. Я ухватываюсь за него обеими руками, делаю огромный глоток, а затем говорю:
— Пойду прилягу — я хочу просто немного полежать.
В носовом отсеке едва не избили Дафте, когда он заявил:
— Бискайский залив — будем надеяться, что мы сможем удачно проскочить его!
Сейчас не самое лучшее время, чтобы искушать судьбу или поворачивать стол, на котором выстроен наш карточный домик. Кто знает, что еще может накрыться в нашем потрепанном суденышке? Старик неспроста проложил наш курс так близко от берега. Команда «Приготовить спасательное снаряжение!» по-прежнему незримо витает в воздухе.
Больше всего мы опасаемся вражеских самолетов. Стоит одному из них засечь нас — и нам конец. Все знают это. О срочном погружении не может быть и речи. Теперь все иначе: мы молимся о плохой погоде — но в меру плохой. Упаси нас, Боже, от урагана!
Завтра все будет намного хуже. В том месте берег уйдет в сторону, и начнется путешествие через Бискайский залив. Как мы сможем пройти этот отрезок пути так, чтобы нас не заметили с воздуха? Бискайский залив находится под самым пристальным наблюдением. А если Старик был прав? Что, если британские военно-воздушные силы оснащены теперь каким-то новым оборудованием, которое делает нас видимыми даже самой темной ночью?
Все-таки интересно, какой сегодня день? Просто «сегодня», все остальные названия утратили свой смысл. Когда мы скользим под водой — день. Когда мы поднимаемся на поверхность и идем на дизелях — ночь. Сейчас десять часов, и мы находимся под водой. Стало быть, десять часов утра.
Но какой же сегодня день недели? Мой мозг усиленно старается вычислить это. Я чувствую себя, словно в бреду. Наконец в голове складывается слово: календарь. Любопытно, какой день недели он показывает сегодня? Мне никак не удается устроиться на этом проклятом рундуке, на котором я сижу, — значит, мне стоит отправиться в кают-компанию. Ведь там еще висит и календарь.
Мои ноги так и норовят подкоситься. Такое ощущение, словно идешь на ходулях. Нельзя останавливаться! Надо собраться с силами.
Акустик, как всегда, отрешенно смотрит куда-то в пустоту. Он похож на рыбу, смотрящую сквозь стекло аквариума.
Добравшись до кают-компании, я, чтобы не упасть, опираюсь левой рукой на стол. Так стоять намного удобнее.
И какой же день показывает нам календарь? Девятое декабря? Мы полностью отстали от времени. К черту девятое декабря! Я сохраню этот листок для своего дневника. Достопамятная дата. Что-то вроде дня взятия Бастилии! Запись барографа и листок отрывного календаря: памятные сувениры, которые воскрешают воспоминания, да к тому же, когда возбуждение прошло, упавшие в цене. Одиннадцатое декабря. Долой и его. Тринадцатое было Днем Взрыва. Сбережем и его. Девятнадцатое декабря. Тогда мы лежали на дне. Двадцатого — то же самое. И двадцать первого, и двадцать второго. Все эти дни! А вот и двадцать третье. Это сегодня. И значит, сегодня — четверг.
Потом я слышу, как кто-то произносит: «Завтра сочельник!» Рождественские подарки! Я сглатываю слюну. Приступ сентиментальности? Обычное предвкушение рождества? Праздник любви к ближнему — в море, на разбомбленной посудине. Это что-то необычное! Конечно же, благодаря непревзойденному дару предвидения флотского начальства мы отлично экипированы для празднования дня любви к ближнему — у нас есть раскладная рождественская елка, которая была погружена на борт вместе с прочим снаряжением. Как Старик распорядится ею? Наверняка есть более важные дела, о которых ему приходится беспокоиться.
Он определенно держит курс на Ла-Рошель. Мы могли бы направиться вверх по Жиронде к Бордо, но хотя Бордо и находится южнее, он не становится от этого ближе. От нашего нынешнего местоположения до Ла-Рошели остается около четырехсот миль — четыреста миль напрямик через Бискайский залив: это значит еще по меньшей мере тридцать пять часов ходу. Но если принять во внимание, что нам приходится погружаться днем, то выкладка оказывается еще хуже. Вероятно, переход займет у нас не менее сорока восьми часов. Это очень долго, особенно если учесть, что неизвестно, какая погода ждет нас в течение ближайших дней, или выдержит ли дизель.
У Старика и штурмана причин для беспокойства еще больше: «Вопрос в том, как нам туда попасть — никаких знаков — очень узкий проход — наверняка встретятся всевозможные заграждения — очень мелкий прибрежный шельф — могут быть мины».
Все говорят вполголоса. Кажется, что все ходят на цыпочках, словно первый же громкий звук привлечет внимание противника.
Я замечаю, что каждый проходящий через пост управления старается взглянуть на карту, но никто не решается спросить, сколько миль осталось до базы: никто не хочет показать, насколько он взволнован. Между тем у них всех в голове крутится одна и та же мысль: Бискайский залив — кладбище кораблей. Самые жестокие шторма, самое плотное воздушное наблюдение.
Когда штурман возвращается к своему столу, я пробую другой подход:
— Сколько еще часов осталось?
В качестве немедленного ответа я услышал только поцокивание языком. Я ожидаю, что он сейчас начнет выстраивать условные предложения, все начинающиеся со слова «если». Но штурман оказывается более дипломатичным:
— Кто может знать?
Я смотрю на него искоса до тех пор, пока он наконец не заговаривает вновь:
— По моим расчетам — не менее сорока шести часов. Это если брать все вместе, на круг, а не просто прикинуть время хода с крейсерской скоростью.
В носовом отсеке я обнаруживаю, что Арио мучают его собственные тревоги с тех самых пор, как лодка очутилась на дне. В матросском мешке Арио хранится коллекция презервативов, включающая в себя несколько редких, дорогих экземпляров. Он перечисляет их:
— Один — с резиновыми пупырышками, с усиками, есть даже один или два «ежика»…
Его постоянно гнетет чувство неловкости, присущее богачам:
— Ну скажите на милость, что подумают, если в моих вещах обнаружат подобные штуки? Не говоря уж о том, что они будут потеряны для моих потомков… Вот что я вам скажу — перед следующим походом надую каждый из них и использую все до единого.
— Не стоит волноваться: командование флотилии позаботится, чтобы они пропали. Все наши пожитки тщательно досматриваются, — объясняет Бокштигель. — Порнографические картинки и резинки — все, что вряд ли утешит вдов и скорбящих родственников, — изымается. Однажды я видел, как это делается: под началом нашего казначея состоит целая команда специалистов. Не успеешь и глазом моргнуть, как все будет чисто, словно по свистку. На это можно рассчитывать смело!
Для матросика с мостика, который мыслит экономическими категориями, некоторые вопросы все еще остаются неясными:
— И что же казначей делает со всеми этими презервативами? В конце концов, это ведь частная собственность — разве не так?
— Он вносит их в опись, тупая башка. Что же еще он может делать, по-твоему? А потом кто-то сделает с нее две копии. А после этого их будут многократно сверять.