Смерть взялся за косу и молча встал на краю поля. Завораживающее зрелище — и оно привлекло внимание собравшихся.
— Это кратчайшая и важнейшая часть нашего пути, — наконец сказал он. — И это врата к новой части вашего бытия. — Он вознес лезвие над головой и опустил его медленно, по широкой дуге, пока оно не указало на деревья. — Воссоединение грядет! — воскликнул он.
Я забрал голову без тела и понес ее подмышкой. Глаза и рот у нее были закрыты, и я решил, что она уснула. Размышлял, снятся ли ей сейчас сны. Хотел погладить ее, уверить, что все будет хорошо, но, по правде говоря, о нашем месте назначения я знал не больше, чем она.
Мы двинулись к деревьям гуськом. Смерть вел, а меня попросил замыкать. Таким образом я оказался позади однорукого мертвеца, все еще цеплявшегося за свою книгу, словно, брось он ее — взлетит и исчезнет в космосе.
— Вы сейчас меня будете спрашивать? — спросил он.
— Что?
— Как именно я умер и из-за чего мою жизнь стоило жить.
— Пока не буду.
— А что такое? Боитесь, я дам вам ответ, который вы ищете?
— Да нет.
— А если я сообщу вам, что уже знаю, чего вашему существованию не хватает, — что скажете? И что Смерть тоже знает? И поэтому в некотором смысле все, кто здесь, тоже знают?
— Скажу, что вы блефуете.
Мы добрались до первого дуба. Вид с края поля оказался обманчив: я не осознавал, до чего этот дуб велик. Ствол скручен штопором и изогнут почти параллельно земле, ветви и листва, какие ему полагалось нести на себе, жались к траве громадным раскидистым кустом. Казалось, дерево пыталось сорваться с корней-якорей, но от натуги сломало спину; отвратительное зрелище — весь ствол в узлах и болячках, оплетен вьюнами, в оспинах гнили; но, будто для обреченности всего этого не хватало, посередке имелась трещина, близко к земле, и в стволе образовалась овальная пустота, похожая на раззявленную беззубую пасть. Я ощутил чудовищное притяжение к ней, но не захотел к этому чувству прислушаться. Смерть учтиво поклонился, проходя мимо, но, к моему облегчению, не остановился.
Теперь мое внимание привлек самый дальний дуб. Он нисколько не походил на своего изуродованного родственника — стремился ввысь, словно какой-то бодрый великан взял исполинский посох, крепко воткнул, а затем и заколотил в почву. На мой глаз, у этого дуба имелось правильное число ветвей, сучьев и листьев, а издали, в морозном лунном свете казалось, что кора у дерева безупречно гладкая.
Мы подошли ближе к дубу посередине. Он был кривым и под небольшим углом кренился. Там и сям виднелись пятна гнили, несколько некрупных узлов и маленькая трещина в стволе, высоко, но в остальном дерево оказалось здоровым. Смерть поклонился ему, как и прежде, а затем обернулся к нам и вознес косу.
— Теперь взбираемся, — сказал он.
Пока мертвецы лезли по стволу, смерть двигался вверх-вниз вдоль цепочки, подавал руку, подхватывал соскользнувших, ободрял словом. Почти все в группе хотя бы по разу соскользнули, а один вообще упал наземь и его пришлось уговаривать попробовать еще разок. Единственное исключение из списка пострадавших — мой однорукий спутник, настоявший на том, чтобы карабкаться рядом со мной до самого верха. Равновесие он держал впечатляюще. Во мне уверенности было меньше: силясь держать покрепче все более скользкую голову без тела, борясь с врожденным недостатком координации и слушая скучный, не прекращавшийся треп моего попутчика, я боялся рухнуть при каждом движении.
— Я тут уже бывал, — сказал он на полпути вверх.
— Прошу вас, помолчите. Я пытаюсь сосредоточиться.
— Счетом четырежды. Даже добрался разок до одних Врат. Но мне всегда удавалось удрать до окончательной переклички, а затем я пережидал, пока переполох уляжется. Проще пареной репы. Хотите, расскажу как?
— Нет. Я намерен найти свой путь.
Он обернулся и одарил меня безгубой ухмылкой с битыми зубами.
— Идеалист? Это хорошо. Вас монахи растили?
Я покачал головой.
— Я — ничего особенного.
— Идеалист-самоед! Еще лучше. Потешны вы были на вечеринках, небось… А чем нынче занимаетесь, неупокоенный, — кроме того, что прислуживаете Агентству?
— Работаю в одной забегаловке.
— Естественно.
Я пожал плечами.
— Такова жизнь.
— Напротив: это медленная смерть.
Я прекратил карабкаться.
— Ладно, сдаюсь… Как вы?
Он вновь осклабился.
— Нехорошо.
— Как вы умерли?
— Меня закололи маленьким и очень острым кинжалом. Он пронзил мне почки, желудок и легкие — глубоко неприятный опыт. — Он содрогнулся. — Убийца — собрат-грамотей, прижал меня в пошлом темном переулке, каких в его посредственных опусах навалом. Обвинил меня в плагиате его лучшего творения — что правда, — но такое происходило в те времена сплошь и рядом, да и в любом случае это не повод для убийства. По крайней мере я так считал. С тех пор обнаружил, что заколоть могут примерно по любому поводу, какой ни упомяни, и никому, в общем, нет дела. Поверьте, я тут провел времени больше многих. — Он нервно потеребил свою книгу. — Когда-то думал, говорил и действовал совсем иначе. Но надо идти в ногу со временем. Стибрил тут словечко, там фразу, вскоре они делаются твоими, и, в отличие от прочего воровства, никто не замечает пропажи. Единственный язык, на котором я отказываюсь разговаривать, — мертвецкий. Эти хмыки и стоны, на мой слух, — затянутая мучительная дрянь.