И я все еще дышал. Расширение и сжатие полумертвых легких вынуждали меня вдыхать и выдыхать, будто я и впрямь жил. Вопреки ранам, шрамам и усохшим мышцам тело мое все еще меня содержало. Где-то в глубине этой ходячей шелухи я все еще существовал.
Мое дыхание, мое тело, живучесть самости: вот мои достижения.
Я продолжил путь. Как и у большинства странствий, которые я предпринял, у этого не было ни отчетливого места назначения, ни убедительной причины прекратить его — просто очередная глава на долгом пути, над которым у меня не было власти.
Внутри великого дуба оказалось прохладно и темно, но спрятаться от дождя — уже облегчение. Вспышка лампы на миг ослепила меня, а когда глаза привыкли, я увидел пустые черные глазницы на маске Смерти — они смотрели прямо на меня. Ее обрамляли головы восьми трупов, прижавшихся к вожаку, словно цыплята к курице, а позади них, врезанные в мягкую сердцевину живого дерева, вилась лестница, устремляясь вдоль накрененного ствола.
— Это один из входов в Центральное хранилище, — сказал Смерть. — Были и другие, будут и еще, — но не для этих тел, не в этот раз. Эти ступени приведут нас к Вратам, через которые вам нет хода. Лишь мне одному позволено провожать мертвых на их последнем пути. Понимаете?
— Да, — соврал я.
— Тогда можем идти.
Он направил мертвецов на лестницу, и когда они исчезли, повернулся ко мне. Я решил, что он сейчас станет допрашивать меня о том, куда девалась голова без тела, но он снял маску и улыбнулся.
— Терпеть не могу эту штуку. Такая душная — особенно тут. Делается для трупцов, конечно: превыше всего мертвецам дороги авторитеты. — Он стер крошечные капли пота с кокосовой поросли. — Справляетесь?
— Я устал и запутался во всем.
Он насупился.
— Привыкнете. Некоторые входы попроще иных — хотя, естественно, с поправкой на сегодняшнюю точку назначения, мы вынуждены заставлять мертвых прилагать чуть большие усилия. — Он рассеянно почесал подмышку и скривился. — Погодите до завтра: если лифт не починили, вам предстоит могучее вознесение! — Он тронул меня за руку и добавил шепотом: — Помог ли какой-то из разговоров?
— Не знаю. Я ждал, что ответ появится сразу, но не уверен, что услышанное до сих пор даже близко к тому, что я ищу.
Он умудренно кивнул, но ничего не сказал. Я вспомнил заявление однорукого, что Смерть точно знает, чего не хватает моему бытию. Задумался, правда ли это, и спросил его впрямую — прежде чем мой неупокоенный мозг успел возразить:
— А вы знаете, что я ищу?
Смерть натянул маску до того, как ответил.
— Да, — вздохнул он. — Но мне не разрешается вам сообщать.
Ступени зигзагами вели вверх вдоль полого ствола, отчего мертвецы, лишившись вожака, оторопели. До меня доносились неумолчные крики и стоны, которые Смерть переводил как жалобы на ушибленные и поцарапанные пальцы рук и ног, вывихнутые суставы и стукнутые черепа. Когда эти скорби сделались лихорадочными, он наконец извинился и протолкался вперед — оттуда его лампа отбрасывала тусклый свет.
Я оказался позади обгорелой парочки, которую привезли сюда в багажнике. Вокруг них стоял острый смрад паленой плоти и эдакого дымного разложения, который мне понравился, но двигались они медленно и шатко, скорее шаркали, нежели шагали, и часто спотыкались. Но вот мы уже смещались вперед в молчании и тьме, значительно отстав от остальных. Успев потерять голову, я тревожился, что мне вменят потерю покрупнее.
— Не могли бы вы двигаться быстрее? — спросил я.
— Нет, — ответил ближний ко мне труп.
— По-моему, мы отстаем.
— А чего вы от нас хотите — забега?
Я ощутил тошное чувство долга. Первый порыв — удрать, и я попытался пригасить его, сказав себе, что смогу так поступить в любой миг: никакого осмысленного долга по отношению к этим мертвецам у меня нет, и никаким договором я не связан. Эти мысли оказались контрпродуктивными: меня накрыло непреодолимым желанием что-нибудь сделать. Я попытался протиснуться мимо пары, как Смерть перед этим, но координация подвела меня, я наступил на ноги первому и шлепнул по шее второго.
— Простите, — жалко сказал я.
— Вы позорите неупокоенных, — отозвались ноги.
— Что он вообще за ходячий такой? — сказала шея.
— Полудурок.
— Четверть-дурок.
— Кабы не меньше.
Они рассмеялись. Ничего безобразнее, пронзительнее и докучливее я отродясь не слышал.