В мозгу сделалось пусто. Я не знал, что сказать, и в отсутствие содержательной мысли выдал мутный ответ:
— Странствие — свобода, — сказал я. — И лишь работа сковывает нас.
Младший управляющий покачал головой и отпустил меня со словами:
— Считайте это официальным предупреждением.
Снаружи меня ждала Зоэ. Она подслушивала за дверью. Увела меня к холодильникам и сказала:
— Не выношу этого хмыря. Кто-нибудь должен сунуть его головой во фритюрницу и подать на булочке.
— Он просто делает свою работу.
— Он отвратительный, злобный, тупой мальчишка. Повысить его в должности — все равно что выдать младенцу топор. И он теперь угрожает тебе увольнением! — Она заглянула мне в глаза — с вертикального расстояния примерно в два фута. — Ты тут один мне нравишься. Ты уйдешь — я тоже уйду.
Я относился к ней как к почетному ходячему. Как она одевалась, как физически выглядела, какие у нее были особые жесты, общий настрой, склонность к одиночеству — все могло намекать на недавнее воскрешение. Она, конечно, была живцом (никаких иллюзий у меня на этот счет не имелось), но ближе мне, чем кто бы то ни было.
Мы с ней много разговаривали. Не помню, месяцы или годы, поскольку события слипаются позади меня в единый бугристый комок времени, но разговоров состоялось изрядно. Если удается привлечь и удержать внимание ходячего, из него получается хороший слушатель, а Зоэ я слушал часто. Она рассказывала мне о своем одиноком детстве, разведенных родителях, сверхнормальных молодых людях, сверхстремных молодых людях, о страсти к абсенту, серебряным украшениям, авиакатастрофам, Шелли, черному лаку для ногтей, Лавкрафту, бархату, сигаретам «Мальборо», вампирам — и еще сотне других названий, веществ и мыслей, какие не значили для меня почти ничего.
Но последние несколько дней сложились иначе. Она слушала меня. И это продолжилось.
— Меня в пятницу выгоняют с квартиры, — сказал я.
— Ужас какой!
— Переживу.
— Где будешь?
— Посплю на улице. Со мной такое бывало.
Она вновь дотронулась до моей руки, но убрала ее прежде, чем мне стало неуютно. Словно понимала мой страх.
Останетесь невредимы.
Фраза Глада не давала мне покоя. Преследовала до конца смены, допекала мне, пока я переодевался, шла за мной по пятам к кладбищу.
Останетесь невредимы.
В позднем вечернем сумраке я опустился на колени перед могилой родителей. Весь день шел сильный дождь. Трава вокруг надгробия отяжелела от влаги, почва там, где влагу начало подмораживать, была холодна. Я хрустел руками и коленями по земле, от стужи немела кожа. Мне было все равно. Я довольствовался тем, что оказался рядом с отцом и матерью, в этом утешительном месте.
— Простите, что вчера не зашел, — сказал я. — Растерялся. Думал, вы б не хотели, чтобы я вас обременял… Я все забыл. Последнее время едва помню, кто я такой или кем был когда-то. Поэтому я и пришел, потому и разговариваю с вами. Вы помогаете мне помнить.
Ответа не последовало.
— Жаль, не рассказать мне вам все это лицом к лицу. Жаль, вам не сидеть здесь со мной в траве, под деревьями. Жаль, не сводить мне вас к себе в новый дом. Жаль, не показать вам, где я работаю, людей, с которыми познакомился, с единственным другом. Жаль, вам не рассказать мне, как вы себя чувствуете. Жаль, вам не поднять меня, когда я упаду. Жаль, вам меня не обнять.
Жаль, вам не помочь мне научиться ползать, ходить, бегать. Жаль, не побежать мне к вам, а вам не ждать меня у школьных ворот. Жаль, вам не улыбнуться при виде меня. Жаль, мне не коснуться ваших лиц. Жаль, нам не вернуться домой, не сесть, не помолчать. Жаль, нам не обняться, как в те поры, когда я не боялся. Жаль, вам снова меня не обнять.