— Я когда-то сомневалась во всем. Если не могла самой себе что-то доказать — по моим личным объективным признакам, — этого с тем же успехом могло и не существовать. Выверенная, крепкая система. Она меня защищала. Сообщала порядок моему миру, превращала его в живую геометрию. — Она примолкла, потерла испорченные глаза культями пальцев. — Но однажды я лежала в постели, и тут двигать рукой стало трудно. Поясню: моя упорядоченная голова к тому времени уже сколько-то была неупорядочена. У меня случился умственный недуг, и на это у моей крепкой геометрии не нашлось подходящего ответа. Мозг закоротило — и я оказалась в постели. Думала, буду лежать здесь, это безопасно. Не двину ни рукой, ни ногой. Мне подвластно этого не делать, есть решимость этому противостоять. Даже головы не поверну, чтобы посмотреть, который час… И так я пролежала целый день. Не ела. Писала и какала под себя. Говорила себе: мое отвращение обусловлено обществом. У меня есть силы выстоять. Работать мне не надо, потому что нет такого, что мне нужно. У меня нет желаний, потому что желание — иллюзия, продукт химических реакций в мозге, которые при подходящем возбудителе с той же легкостью проявятся как отвращение. Не встану, потому что нет ни единой причины вставать. Ни во что не верю — кроме того, что в силах доказать, и я докажу, что лежу в постели, в собственных испражнениях, без еды и воды… Прошел еще один день. Я начала маяться сильной жаждой. Голод не убивает. Вялость, урчание в животе, кислота в желудке — это все переносимо. Но если не пить, сходишь с ума. Сначала ощущаешь физические симптомы. Внутренности рта делаются как деготь, а следом — как песок. Зубы громадные, словно скалы. Постоянно сглатываешь, но задворки горла забиты древесными щепками. На губах пена, они трескаются. И засыпаешь, чтобы сбежать… К третьему дню я вся пересохла. Могла я противостоять движению или нет, не имело значения: я более не хотела. Затем начались галлюцинации. Я увидела отца. Он уже много лет как умер, но теперь стоял у моей кровати, разговаривал. Голос далекий, ненастоящий. Металлический, как у робота. Он что-то объяснял мне, как всегда. Я терпеть не могла его объяснений. Он говорил: «Меня здесь нет. Я из твоей головы». Характерно для него: даже как у грезы у него не было никакого воображения. Затем он произнес: «Если продолжишь в том же духе — умрешь. Хочешь умереть?» Я не понимала, чего хочу, но слушать его больше точно не желала, и я повела глазами ровно так, чтобы посмотреть в окно… И там я увидела ее. Словно миллион драгоценных камней падал с неба прямо у меня на глазах. Я рассмеялась вслух — то был краткий, каркающий звук, не из меня. Отец возник вновь, застил мне вид. Сказал: «Радуга — лишь кривая света, проявляющая цвета спектра в правильном порядке. Это происходит из-за того, что капли воды висят в воздухе или падают. Радуга видна тебе только потому, что угол отражения между тобой, каплями воды и солнцем — между сорока и сорока двумя градусами». Я велела ему заткнуться, но он все повторял и повторял эти слова. Я так взбесилась, что хотела его убить. Встала и поковыляла вперед, размахивая руками, но через пару шагов потеряла сознание… А когда очнулась, его уже не было. Радуга тоже исчезла. Я медленно поползла вниз и выпила стакан воды с солью. Затем еще один. Казалось, я тону в темном озере. Вымылась, положила постельное белье в стиральную машину. Сделала себе сэндвич, но съесть не смогла. Наконец уселась, устав. И проплакала долго-долго.
Слабая улыбка изогнула ей губы, но дальше она молчала. Рядом с ней высокомерный труп рассеянно глазел в пространство. Я отвернулся к окну. Не увидел ничего, кроме темноты и призрачного отражения собственного лица…
…отцовского лица.
Я стоял посреди его кабинета, смотрел, как отец работает. Когда ему было безрадостно, он часами просиживал здесь, собирая и разбирая старые часы. Разговаривал редко. Иногда одергивал меня за то, что мешаюсь, но обычно разрешал смотреть.
Вскрывал кожух, являл миру движущиеся детальки: хрупкую мешанину шестеренок, пружин, колесиков и пластинок. Вывинчивал крошечный шурупчик и вынимал первую шестеренку. Обычно отец держался так, будто я невидимка, и поэтому, когда начинал что-то объяснять, каждый раз получалось неожиданно.
— Тут три шурупа. Они закрепляют пластину, которая удерживает два синтетических рубина — видишь? Эта двойная шестеренка — анкерное колесо, а металлическая полоска рядом — анкерная вилка. Из-за них часы тикают. — Он вытащил еще одну тонкую металлическую штучку и показал на отдельные колесики и пружины изящным пинцетом. — Это часовой механизм, сердце прибора. Вот заводная пружина и баланс, вот это — барабанное колесо, а вот это — заводное; все вот это — заводной механизм, и вместе они закреплены на несущей пластине. — Каждую деталь он вынимал осторожно и выкладывал и их, и все шурупчики в безупречно прямой ряд у себя на рабочей поверхности. Затем поглядел на меня и улыбнулся. — Вот из чего состоят часы, — добавил он.