По-моему, не такая уж позорная смерть. В сравнении с тем, чтобы закончить свои дни пищей аллигаторам, — чуть ли не приятная. Свадьба, великолепный вечер, а потом спишь до самого Хранилища — в чем беда? Но спорить я не стал. Он, кажется, не на шутку расстроился.
Остаток пути наверх мы провели молча, если не считать одного вопроса, который я задал, когда лифт начал сбавлять скорость:
— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?
Ему даже думать не пришлось.
— Из-за власти! — рявкнул он.
Лифт дернулся и замер. Музычка резко прервалась. Мертвецы терпеливо и тихо ждали, каждый в своем углу. Глад, изможденная фигура в угольно-черной набедренной повязке, уставился на трещину между дверями, словно собирался в любой миг скользнуть в нее. Я нервно пододвинулся к той трещине. Стены начало сдавливать. Я чуял это. Меня сейчас расплющит. Я в ловушке…
— Добро пожаловать в Верхнее хранилище, — раздался успокаивающий женский голос. — Приятной загробной жизни.
На панели зажглась цифра «1». Я услышал громкое «пинь». Дверь гладко разъехались в стороны.
Ни дождя, ни грязи, ни холода. Я стоял, разинув рот, свесив руки, сердце колотилось от чего-то, похожего на радость. Я ждал, что восторг наверняка поразит меня сейчас, словно молотом… И все же пейзаж вне лифта оказался довольно обыденным. Просто зеленое поле, сбегавшее к синей реке, под безоблачным небом, залитым солнцем. Там и сям виднелись мертвецы; судя по всему, они бродили вокруг без всякой цели; вдали высился холм с огороженным садом на вершине; пространство опоясывала далекая цепь гор. Сердце у меня освинцовело. Разочарование оказалось невыносимым — у меня отняли предвкушение блаженства.
— И это все? — спросил я у Глада.
— Попробуйте еще раз, — сказал он.
Мы вышли наружу. Я вгляделся вновь — и у моего взгляда появилась сверхъестественная ясность, немыслимая точность, и мир вокруг переменился.
Трава была зелена, но зеленее и безупречнее любой, какую я до сих пор видел. Все до единой травинки были одной длины, ширины и толщины, однако у каждой был свой оттенок, отличный от всех прочих самую малость, но все же заметно. Взгляд уперся в жирную черную почву под травой, в толстого бурого червяка, ползшего по поверхности. Я увидел гладкую мягкую плоть и блестевшие пояски у него на спине, почуял мерное быстрое биение его сердец, услышал приглушенный стук крови. А затем произошло нечто диковинное: червяк, казалось, осознал мое внимание к себе. Он изогнул рот, направив его на меня, и расплылся в широкой беззубой улыбке.
— Привет, — пискнул он.
Я отшатнулся и, чтобы избежать этого странного кольчатого, дернул головой. Уставился прямо на солнце — но то была не обычная звезда. Желтейшая, круглейшая и ярчайшая в своем роде, однако смотреть на нее я мог вполне спокойно, не щурясь, вынужденно не отворачиваясь. Это солнце сияло в небе, словно кошмарное адское горнило, но было в его мощи нечто благое и нежное, словно оно заботилось о траве, о черве и обо всех телах, на кого изливало тепло. Я собрался приглядеться пристальнее, но тут поле моего зрения пересекла птица. То был ворон, и я проследовал за ним взглядом — он летел к высоким горам на горизонте. Добрался до гнезда на дальнем дереве, где уселся на четыре крапчатых яйца и устроился поудобнее; затем повернул черный клюв ко мне и махнул дружественным крылом.
— Как ты? — каркнул он.
Я отпрянул и сосредоточился на вершине горы. Попроси меня вообразить гору-совершенство, получилась бы вот такая: громадные гранитные отроги взмывают к высоким пикам и скалам, водопады пенятся прозрачной водой, валуны размером с дома, изощренно иззубренная снеговая линия. Имелась там даже пещера: безукоризненно круглое отверстие, ведшее в темнейшее нутро. У входа сидел бурый медведь, чесал себе задней лапой косматое брюхо. Медведь посмотрел на меня, но не заговорил: он был поглощен своим занятием. Я наблюдал, как его лапа движется вверх-вниз поверх одного и того же места — и видел обширное плоское тело блохи у него в меху — она сосала медвежью кровь. Блоха ненадолго втянула челюсти, повернулась ко мне и накренила дружелюбные усики в мою сторону.