Существо втыкает нож мне в бок, елозит им туда-сюда, поворачивает лезвие под ребрами. Я продолжаю кричать.
— Где она у тебя все-таки? Попадались мне и в грудной клетке, и в черепной коробке, у одного трупца даже в паху один раз нашел… Ты же не из тех нелепых случаев, когда ее вообще нет? Такое мне досадит не на шутку, и, уж поверь мне, это тебе не понравится. — Он еще раз поворачивает нож, где-то вблизи того места, где когда-то билось мое сердце. — Жалость какая. Я уж собрался было накрутить себя до ярости, но, кажется, не такой уж ты и необычный, как выясняется. Крошечная фитюлька, и хлопотать-то не о чем… Но приказ есть приказ.
Он лезет мне в грудь и обвивает когтями неподвижную, маленькую сердцевину меня, спокойную в сути своей, дергает за нее, выкручивает, пока сердцевина не расшатывается и не отрывается совсем; он вытаскивает ее наружу из моего трупа. В миг этого отделения моя телесная боль продолжается, а раны горят с силой, не известной мне при жизни, однако я перестаю кричать, перестаю плакать, перестаю сопротивляться. Я наконец знаю, что это означает — быть мертвым, — и протест мой слаб, и теперь уже слишком поздно.
— Нет, — говорю я тихо.
— …И, ну честно, вы, мне кажется, не слушаете даже сейчас. И в таком случае можем это зафиксировать: я посоветовался со старшим управляющим, и мы готовы дать вам последний шанс. Никаких больше опозданий. Никакой небрежности в одежде или поведении. И никаких друзей в рабочее время. Ясно?
— Да.
— Хорошо. Идите работать.
Я смотрел ему вслед: безупречный маленький робот, как раз таким работником я всегда стремился стать. Не надеялся оказаться в его жестком желтом форменном облачении или в его начищенных черных ботинках — и мне тысячу лет до его самоуверенной походки. Впервые с воскрешения я всерьез усомнился в собственной способности выполнять свою работу, обитать ходячим мертвецом среди живцов. Всего лишь мысль о пропасти между далеким идеалом и моим теперешним положением оказалась ужасной… И я бросил думать.
И тут заметил, что ко мне приближается Зоэ.
Вид у нее был встревоженный, насколько я мог судить. Ходячие становятся слушателями по привычке — но еще и потому, что плохо умеют читать чувства по лицам. Чтобы прийти к какому-либо заключению о чужих чувствах, им нужен огромный объем словесных и зрительных вводных, и зачастую эти заключения — лишь оценка, призванная решить главнейший вопрос: друг или враг? Именно из-за мороки толкования, а не из-за того, что Зоэ может оказаться не другом, я ждал, пока она заговорит первой.
— Ты прошлой ночью землетрясение почувствовал? — спросила она.
— Нет.
— Как тебе удалось?
— Я очень крепко сплю.
— Да по телику только про это с утра и было. Здания разрушены, лодки выбрасывало на берег, линии электропередач уничтожены, поезда сошли с рельсов… Никто не знает, из-за чего все это. — Она медленно покачала головой. — Здесь такого происходить не должно.
— Знаю.
Я постепенно осознал, что она расстроена. Давно погребенная часть меня захотела обнять ее за плечи, утешить, но все остальное во мне почувствовало, что этот порыв — угроза, и подавило его.
Она угрюмо улыбнулась.
— Это место, впрочем, уцелело, а? Если б на Хай-стрит упала ядерная бомба, «Бургер Бургер» остался бы единственным зданием на пятьдесят миль вокруг. И на работу являйся в те же семь тридцать.
— Тебе надо бросить эту работу. Она тебя удручает.
— Не волнуйся, — сказала она. — Я просто жду подходящего случая.
Она ушла. Я продолжил обслуживать, мыть и не отсвечивать; утро миновало в сером тумане. В ресторане было безлюднее обычного. Слухи о драках, массовой тошноте и вспышках болезней наплыву клиентов не способствовали.