Раздору удалось затолкать большую часть трупов на заднее сиденье, но с двумя скелетами у него не складывалось. При одном его подходе торчали чьи-нибудь ноги, при другом — дверь не закрывалась из-за чьего-нибудь черепа. Третья попытка увенчалась лишь полным ухом оскорблений от одного из мертвецов, которому впился в шею чей-то острый локоть. Казалось, для этой последней пары не было места — ни лежа, ни сидя, ни стоя; в конце концов у Раздора истощилось терпение. С ревом и градом матерщины он выхватил из-за пояса длинный меч и разрубил скелеты на кусочки, аж кости полетели — и в машину, и по всей мостовой. Я нырнул в укрытие, что позволило Церберу ухватить себе пару чьих-то кистей и коленный сустав. Раздор собрал остаток костей и швырнул их в багажник, после чего открыл пассажирскую дверцу.
— Ладно, мальчик, — сказал он. — На переднее. Хорошая собачка. — Цербер послушался, задорно сиганув в пустое кресло, где с удовольствием занялся украденным лакомством. Раздор закрыл дверь и повернулся ко мне. — Тебе назад.
Доказать я этого не мог и свои выводы Раздору объявлять не собирался, однако манера езды у него была несколько хуже, чем у Смерти. Топча сцепление, словно ядовитую змею, дергая коробку передач до полного ее смирения и полностью пренебрегая тормозами, Раздор несся по городским улицам. Он вел быстрее, беспорядочнее и с меньшим вниманием, чем кто угодно на моей памяти, и пока мы добрались до кольцевой, он едва избежал столкновений с уличными фонарями, почтовыми ящиками, светофорами и поздними пешеходами. Он все время либо развлекал Цербера похвалами и угощениями, либо со всей мочи рьяно орал похабные армейские песни. Я занимал себя, глазея на косматые алые игральные кости, висевшие у него на ветровом стекле и мотавшиеся туда-сюда при каждом маневре. Их движение и гул мотора загипнотизировали меня и убаюкали до эдакого транса — где я отчетливо услышал безошибочно мамин голос.
— Что случилось? — спросила она.
— Не знаю, — всхлипывал я. — Плохой сон приснился.
Мне было девять. Личность, отдельная от родителей и окружения, человек, осознающий время. Мама села на край моей кровати и обняла меня за плечи. Мне полегчало, но боль внутри осталась, а снаружи — плач.
— Про что был сон?
— Я стоял в поле. Думал, что один, но ты там тоже была, и папа. — Память душила меня, как черное одеяло.
— Да вроде хороший сон.
— Ужасный. Я с вами разговаривал, а вы молчали.
— Мы, наверное, спали.
— Солнце светило. Мне было тепло. Но я был рядом, наклонился, взял тебя за руку…
— Так.
— Она была холодная! — Я взвыл. — И у папы тоже. Вы не двигались. Я все кричал, чтоб вы проснулись, но вы не просыпались. Я дергал и дергал тебя за руку, но ты лежала, и всё. Даже глаза не открывала!
Я очень испугался. Слезы катились у меня по лицу. Желудок завязало в узел, никак не распутать.
Мама взяла меня на руки и крепко прижала к груди, принялась качать.
— Все хорошо, — шептала она. — Тш-ш-ш. Все хорошо. — Она укачивала меня, как младенца, каким я все еще хотел быть, но разговаривала со мной, как со взрослым, каким я стану. — Мы еще долго не умрем, — говорила она успокаивающе. — Очень долго.
Очень долго проходит очень быстро.
Из воспоминаний меня вытолкнул палец. Палец тыкал мне в ребра. Палец был тускло-серый и на нем не было никакой плоти. Хозяином пальца оказался высокий скелет — единственный, кому повезло не столкнуться с гневом Раздора.
— Приношу извинения, — сказал он тихо, — но вы занимаете мое личное пространство.
Я попытался отодвинуться, но уже был вжат в дверь.
— Мне некуда деваться.
— Позвольте не согласиться. Вы будете сильно возражать против того, чтобы открыть окно и выброситься вон? Остальным благодаря этому достанется больше места.
Спидометр у Раздора показывал восемьдесят миль в час. Кроме неудобств, которые доставит мне подобный внезапный выход, я не успею поговорить с этими трупами, и потому стремительно убраться не имел никакого намерения. Однако скелет не оставил меня в покое. Он продолжил больно тыкать меня под ребра, пока мне не пришлось ему ответить.