Какой смысл?
Я как раз вспоминал, что Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был приговорен к смерти в 1772 году за «безнравственное поведение» (что включало в себя шестьсот различных методов секса в его книге «Сто дней Содома»), и тут мы выскочили на поляну. Свет из тьмы, простор из тесноты, теплый воздух из прохладной тени. Плоский участок земли не крупнее маленького дома, заросший жидкой травой и усыпанный сухими бурыми иглами с деревьев. Солнце не отбрасывало теней, но насыщало каждый цвет, яркость света тянула нас к середине этой прогалины.
Пара уже сплелась. Ее руки сцепились у него на загривке, его руки сжимали ее талию. Лица их тоже соединились. Они отстранялись друг от друга, и их рты смыкались, словно розовые ракушки; они воссоединялись, и губы их расходились по швам. Они захлебывались спотыкливой пневматикой поцелуев: блестели десны, посверкивали белые зубы, яркие от слюны языки сочились привольем мгновения.
— Отвратительно, — угрюмо проговорил Смерть, ни к кому в особенности не обращаясь. — Все эти усилия — лишь бы избежать небытия.
— Не только, — сказал я. — Иногда оно просто случается.
— Но это же так бессмысленно, — возразил он. — Отдельные личности — просто звенья в непрерывной цепи жизни, цепи без порядка или цели. Существуешь или нет — разницы никакой. Звенья возникнут где-то еще, цепь продолжит расти. — Он подобрал мертвый листок и разорвал его надвое. — Существование столь кратко, столь случайно, столь зависит от факторов, над которыми не властен. Иллюзия, не более. — Он отбросил порванный листок. — Не знаю, как вашему брату вообще удается улыбаться.
— Попадаются неплохие анекдоты, — сказал я.
— Слушайте, — перебил Раздор, все еще держась за левый глаз, — тут кому-нибудь есть вообще дело до чего-нибудь? Муравьи оголодали.
— Еще несколько минут, — ответил Смерть. — И все.
Бухгалтер рассчитал, что самое время расстелить плед на траве. Менеджер проектов приняла положительное решение о перспективе встречи в режиме «один на один». Отказавшись делегировать ответственность за раздевание своему партнеру, она сняла блузку, сбросила туфли и расстегнула юбку. Осознав, что от воспроизведения ее инициативы с разоблачением выиграет, он выскользнул из рубашки, оставил мокасины и выбрался из брюк. После взаимно оговоренной паузы и без необходимости привлечения стороннего мнения или же дальнейших переговоров, они сорвали друг с друга белье.
Обтрогались и обтискались, обстонались и обкряхтелись, обхватались и общупались, обулыбались и обгримасничались, обсгребались и обвводились, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались. Мертвую коллегу не упоминали. Их не заботила жесткость их пледа. Им не мешали ни иглы, ни жгучее солнце, ни запах пота. Их не интересовало ничто из этого, потому что — на быстротечный, блещущий, блаженный миг — они были живы.
Наблюдая за ними, я почувствовал, что заливаюсь слюной памяти о желании, и ощутил смутное шевеление в паху. Но моя физическая ущербность не оставляла мне надежды на облегчение: я был стоячим мертвецом без надежды на стояк.
— Если их поскорее не выпустить, они прогрызут этот ‘баный мешок.
Пара претерпевала иссушающее полуденное солнце, истощавшийся ресурс энергии и утишавшееся взаимное желание. Замедлялся ритм их ощупи, усилий и охов. Ягодицы бухгалтера теперь почти сияли розовым; ноги менеджера проектов трепетали напоследок. Их деятельность колебалась на границе экстаза и обязанности.
— Может, ты и прав.
Раздор потер глаз.
— Сам знаешь, что да.
Скользкая, шлепающая по коже лихорадка добралась до тихой фрикционной остановки. Любовники передоговорились о позе и завершили встречу.
Делу конец, конец связи.
Они лежали нагие, оголенные, уязвимые. Глядя на сияющую недвижимость их соединенной живой плоти, я увидел Эми.
Ее лицо — луна с глубокими кратерами глаз. Ее лицо — детская обеденная тарелка, нос — морковка. Ее лицо — скатанный снежок, улыбаются пять сияющих камешков. Ее волосы — межзвездная тьма.
Ее тело — коллекция отрицаний: ни маленькая, ни высокая, ни толстая, ни худая, ни красавица, ни уродина, ни гладкая, ни шершавая. Оно — всё разом, оно жилисто, как угорь, бледно, как пепел, округло, как галька на пляже. Я улыбаюсь ее бедрам, исполосованным, как зебра, целлюлитом; ее стопам, плоским, коренастым, забавным; зазору между большим и вторым пальцем толщиной с палец.
Она есть кожа, что покрывает ее, мышцы, что крепят ее, кости, что поддерживают ее, вены, что движут ею. И она — больше суммы этих пятен, больше поверхности и тени, что она отбрасывает.