— Ты давай-ка рот открывай пошире, а то ложка у меня большая — для жадных.
Черной бывал ранен не раз и не два, но впервые так тяжело, что не мог сам есть. А девка улыбалась и шутила, вытирая ему рот рушником.
— Да ты не бойся, у меня дедка старый был — три года лежал, только глазами моргал. Мне все привычно.
В Кине, случалось, лечили раненых, чтобы потом предать мучительной принародной казни, но то в Кине… На землях Черной крепости никто не станет так долго возиться. И уж молока и масла не предложит точно.
Не вдова, не перестарок, чтобы на первого встречного кидаться, да и хлопот опять же не оберешься. Может, замуж хочет? Так ведь у Черного на лбу не написано, что он не женат. А может, ей денег надо? Одно из двух: или замуж хочет, или на щедрую плату надеется.
— Если жив буду, я тебе заплачу́. У меня есть деньги.
— Чего? — Она засмеялась, но быстро посерьезнела. — Глупый ты. С дружка твоего, полегче раненного, живьем кожу сняли. Я сперва думала удавить тебя потихоньку, пока не догадались, что ты живой. А потом-то поняла, что от домов тебя в снегу не видно. Ладно, думаю, пусть живет человек, жалко мне, что ли?
— Откуда у вас лучников столько? — не то спросил, не то посетовал на судьбу Черной.
— Так ватага Синего Снегиря. Они с осени у нас на постое — то придут, то уйдут. Место глухое, а до вашего лагеря недалеко.
С детства слыхал Черной, будто на этих землях что ни мужик, то разбойник, — за два месяца под стенами Цитадели он в этом убедился. И о Синем Снегире слышал тоже, и о ватаге его в полсотни человек.
— Из моих… ни один не ушел?
— Двое ушли. И с собаками не догнали. Тебя тоже искали, если ты и есть капитан Черной.
И внял Предвечный мольбе храброго воина, и, обратив взор свой на землю, увидел распростертое его тело, пронзенное стрелой. И повелел Он чудотворам спуститься на землю, дабы спасти защитника Добра.
И сделали чудотворы все, как велел им Предвечный, Черной же, осененный их крылами, поднялся на ноги, и взялся за оружие, и восславил Предвечного и Его чудотворов.
Она ласковая была. И звали ее Нежинка, будто знатную госпожу, а не деревенскую девку. Замуж за Черного она не собиралась — была сосватана за парня, ушедшего воевать в Цитадель. Узнав об этом, Черной вздохнул с облегчением и пожелал парню остаться в живых.
Он не думал о женитьбе, верней, откладывал решение до тех времен, когда соберет свой легион. Ему нравились знатные девицы — может, из-за их недоступности: сколько бы ни имел он денег, а простолюдин останется простолюдином. Потому он собирался взять в жены либо богатую горожанку, либо купеческую дочь, либо сироту, выросшую в хорошем доме, — ему непременно хотелось, чтобы его жена была хорошо воспитана, красиво одевалась, чтобы сразу становилось понятно: это жена легата, а не трактирщица и не базарная торговка. Да, и конечно — с тонкой костью и белой кожей.
Теперь Черному непременно хотелось, чтобы руки у его жены были такими же, как у Нежинки, — теплыми и… не сказать словами, какими еще: чтобы так же хорошо делалось от их прикосновения, так же сладко и тоскливо.
Охотничья заимка стояла в полулиге от деревеньки, избушка для хозяйства была не приспособлена, но сколочена крепко, надежно — от крупного зверя, но не от злых людей, конечно. Нежинка каждый день бегала в деревню, приносила молока, хлеба, сыра. Варила простую свекольную похлебку с крупой и маслом — и вкусно получалось, никогда Черной не думал, что свекольная похлебка может быть вкусной.
А однажды поздним солнечным утром Черной проснулся от скрипа двери и увидел Нежинку в дверях — в нелепом зипунишке, в который можно было вместить двух таких девок, в сером козьем платке, сползшем на лоб, в валяных сапогах. Она держала за уши дохлого зайца и широко улыбалась, как всегда — во весь рот.
— Гляди-тка, какого зверюгу я раздобыла! Любишь зайчатинку?
И Черной поймал себя на том, что улыбается в ответ, — такая она была смешная, милая, безобидная. Ни камня за пазухой, ни хитрости, ни расчета. За всю жизнь он полностью доверился только одному человеку — богатому страннику на Дертском тракте, но случилось это давно и более походило на сон, чем на воспоминание.
Стрелы пробили легкое в двух местах, ночью Черной задыхался, а по утрам ему не давал покоя кашель, отчего раны кровили и сильно болели, но днем становилось легче, и на закате, когда солнце светило в окно, Нежинка меняла повязки: поливала раны едкими травяными настоями, густо мазала темными зельями, прикладывала мох, шептала на раны и дула, успокаивая жжение. Еще она Черного жалела — когда особенно ему бывало плохо, обнимала, целовала в лоб, гладила, говорила слова утешения. И он, привыкший к совсем другим ласкам, удивлялся поначалу, недоумевал, не мог принять как должное и даже боялся — но потом понял, что не знал в жизни ничего более сладкого, потому что это была не женская, а материнская ласка.