Вот только их трубачи с барабанщиками напрасно так уж надсаживались. Если б хоть мелодия какая, а то ведь бессмысленный набор звуков, кто в лес, кто по дрова.
Какофония сплошная.
Куда приятнее смотрятся стрельцы, что вышагивают следом за ними. Пусть не такой великолепный вид, куда проще, но зато все у них по-военному строго и надежно.
Вообще-то и впрямь чудно, если призадуматься. Все они, а следом за ними еще и царские кареты с инокиней Марфой, и дворяне с сынами боярскими, и духовенство с хоругвями и образами – строго впереди нас.
Все-таки и тут Дмитрий либо боялся, либо его хорошо запугали советники.
Но мой собеседник, выглядевший точь-в-точь как обкурившийся наркоман, лишь досадливо отмахнулся от моего язвительного намека, сделав вид, что не понял его. Правда, чуть погодя он честно – или почти честно – пояснил причину:
– Вечор мой сенат умолил меня, дабы я поостерегся. Я-то тебе верю, не предашь, ан бояре, как и прежде, инако о тебе мыслят, вот и пришлось внять их мольбам.
Я понимающе кивнул, незаметно покосившись по сторонам и подумав, что еще неизвестно, кому надлежит сейчас больше опасаться – ему или... мне, учитывая теплое дружественное отношение к князю Мак-Альпину со стороны ближайшего окружения Дмитрия – всех этих бояр, окольничих и дьяков, тесным кольцом окружавших нас.
В каждом угрюмом взгляде, бросаемом в мою сторону, сквозило в лучшем случае недоверчивое подозрение, но это лишь у тех, кто практически не знал обо мне и потому взирал как на обычного иноземца, либо откровенная враждебность.
Особенно зло косились на меня молодые.
Догадываюсь, каких песен успели напеть обо мне мальчики, которым я задал трепку в Малой Бронной слободе. Что пузатый, не зря его прозвали Курдюком, Ванька Ржевский, что второй Ванька. Но тут я не был уверен, который в стае из десятка юношей Шереметев, а злобно косились на меня все без исключения.
Зато того, что чуть впереди них, сынка Голицына, я признал сразу, и немудрено – у него вообще во взгляде полыхала лютая ненависть. Не иначе как держал в уме папашку, с которым у меня, к сожалению, вышла промашка – выздоравливает, гад.
Из всей этой стаи относительно спокойно взирал в мою сторону только Дмитрий Пожарский по прозвищу Лопата. Может, потому, что и мне от него здорово досталось по уху, так что мы в какой-то мере были квиты, вот он особо и не злобствует.
Да и тогда, когда я еще сидел в объезжей избе, он единственный из всех излагал о случившемся в слободе честно и без прикрас, не стремясь во что бы то ни стало сделать меня крайним.
Правда, справедливости ради отмечу, что были и дружелюбные взгляды, причем не только людей старших возрастов – например Власьева, но и тех, кто помоложе.
Вон он, с маленькой светло-русой бородкой, надменно вздернутой вверх, хотя гордиться особо нечем, ибо она пока что больше походила на юношеский пух, – князь Иван Андреевич Хворостинин-Старковский.
Помнится, на пиру в Серпухове я даже несколько удивился, когда он, улучив момент, обратился ко мне с вопросом о здравии князя... Дугласа. Удивился и... насторожился, пытаясь понять, то ли парень заговаривает мне зубы, отвлекая внимание, чтобы соседи по столу успели подсунуть в мою тарелку какое-нибудь неудобоваримое лакомство вроде цианистого калия, то ли... Додумать не успел – князь торопился занять свое место за спиной Дмитрия, поскольку исполнял обязанности кравчего и должен был пробовать подаваемые государю блюда.
Лишь впоследствии, когда разговорился с ним, стоя у шатра Бучинского, до меня дошло, что опасался я парня понапрасну и никакая это не уловка, а искреннее беспокойство о здоровье родственной души – оказывается, Иван тоже поэт.
Правда, сразу после ночного происшествия подозрения вновь проснулись во мне – может, он специально высматривал, где именно я буду спать, ведь говорили мы с Иваном не только подле шатра, но и внутри него.
Однако, прикинув, что ровно половина арбалетных болтов угодила в другую сторону шатра, подранив Яна, я отказался от этой мысли, придя к прямо противоположному выводу – как раз именно его из числа потенциальных соучастников можно смело исключить.
Он-то, напротив, точно знал, с какой именно стороны я сплю – мы же с ним сидели на той лавке, на которой я потом и улегся.
К тому же простодушный застенчивый парень никаким боком не вписывался в образ пособника ночных убийц. Он если бы и стал за что-то мстить, то открыто, вызвав на бой или еще как, но не в спину, из-за угла, так что я вычеркнул его из списка подозреваемых, проделав это с огромным удовольствием, – уж очень он пришелся мне по душе.
Это на вид он такой – то и дело надменно вскидывает голову, отчего поначалу может показаться, что князь чересчур дерзок и самоуверен, а я его раскусил почти сразу – наносное это у него.
На самом деле он скромен, застенчив, может легко покраснеть, словно девушка, вот и силится скрыть все это под маской кичливой самоуверенности, а стоит ему увериться, что собеседник отнюдь не склонен пытаться поставить себя выше него, как Иван отбрасывает ее, притом с немалым облегчением.
Что же до дерзости, то она тянет свой корень из его молодости.
Юн князь, а в его лета, согласно имеющимся на Руси обычаям, как сказал классик, «не должно сметь свое суждение иметь». Хворостинин же его имеет, да не просто имеет – тут полбеды, но еще и высказывает его вслух, причем даже тогда, когда оно идет вразрез с общепринятым, особенно касаемо лицемерия в поведении.
– Токмо из церкви вышел, лик еще просветленный, а он тут же норовит своего холопа в зубы, ежели тот в чем замешкался, бедолага, – это каково?! – возмущался он, разоткровенничавшись со мной. – Стало быть, какой прок от его шатания по божьим храминам, ежели бога[3] у него в душе все равно нет?!
Да еще у Ивана вдобавок к юности имелся комплекс.
Дело в том, что у Хворостинина при всей его стати и обаятельной внешности было не то чтобы уродство, как он сам считал, а скорее уж особенность – глаза разного цвета. Один, который правый, пронзительной синевы, а второй – темно-желтый с россыпью коричневых точечек вокруг зрачка.
Кстати, про уродство – его слова. Я о таком даже и не думал, да и вообще мне было все равно, а вот ему...
Как там писал Гоголь про колдуна из «Страшной мести»? Вроде бы тому казалось, будто все над ним смеются. Вот примерно так же и у Ивана – стоило собеседнику более пристально или просто чуть подольше посмотреть на него, как Хворостинин сразу думал о том же, вспыхивая и начиная лезть на рожон.
Признаться, в самом начале нашего разговора у шатра не избежал этого и я, но успел вовремя угомонить парня, пока он не встал на дыбки, а потом тот так увлекся беседой, что уже не думал, куда я гляжу, разговаривая с ним.
К тому же мне под конец удалось, но уже на правах авторитета, едва он что-то там заикнулся о глазах, дать пару товарищеских советов из числа самых банальных.
Мол, если он будет поменьше думать о них сам, то и те, кто его хорошо знают, не станут на него пялиться, опасаясь, как бы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, в смысле невинного, но что сам Иван примет за очередную попытку его оскорбить или унизить.
На тех же, кто мало его знает, вообще не стоит обращать внимания, поскольку такие глаза, как у него, и впрямь большая редкость, а потому следует понимать, что в данном случае имеет место обыкновенное любопытство.
– То с мужиками, а тут еще и девицы таращатся без конца, – уныло вздохнул он. – Ну и кому такой полюбится?
– А вот тут ты неправ, – возразил я. – Им только подавай что-нибудь необычное. Поверь, что они от этого, наоборот, млеют, так что при одинаковом цвете глаз твоя привлекательность для их сестры вдвое меньше – точно тебе говорю.
3
Чтобы соблюсти равноправие со славянскими богами – ведь не пишем же мы Бог Авось, Богиня Макошь, Бог Перун и так далее, – здесь и далее к словам бог, богородица, спаситель, аллах и т.п. автор посчитал справедливым применить правила прежнего советского правописания.