Ах, что за ночь!
На ходу он разговаривал сам с собой, вдыхая жидкий горный воздух, пошатываясь от славы своих владений: Роза, девочка моя, Роза для меня, и ни для кого больше. Только одно его беспокоило, и то смутно: хотелось есть, но пустота в желудке растворялась в переполнявшей его радости. Эти Банкеты Алтарных Служек, а он за всю жизнь побывал уже на семи таких, являлись высшими достижениями кулинарии. Он уже видел все это перед собой: громадные блюда жареной курицы и индюшки, горячие булочки, сладкая картошка, клюквенный соус и столько шоколадного мороженого, сколько можно съесть, а превыше всего остального – Роза с медальоном на шее, с его подарком, улыбается, пока он уписывает все это за обе щеки, подает ему еду, яркие черные глаза и зубки, такие белые, что и их недурно бы съесть.
Что за ночь! Он нагнулся и захватил пригоршню белого снега, дал ему растаять во рту, холодная водичка ручейком потекла в горло. Он делал так много раз, сосал сладкий снежок и наслаждался холодком в горле.
Внутренности отреагировали на холодную жидкость в пустом желудке слабым урчанием где-то посередине туловища, поднявшимся к области сердца. Он как раз шел по мостику, на самой середине, когда все у него перед глазами внезапно растаяло и стекло в черноту. Ноги перестали чувствовать вообще что бы то ни было. Дыхание вырывалось изо рта неистовыми спазмами. Он понял, что лежит на спине. Просто вяло свалился на спину. Где-то в глубине груди сердце колотилось, стараясь хоть как-то двигаться. Он схватился за него обеими руками, его сжимал ужас. Он умирает: ох, Господи, он сейчас умрет! Казалось, сам мостик качался от яростного биения его сердца.
Однако пять, десять, двадцать секунд спустя он по-прежнему был жив. Ужас того мгновения еще жег сердце. Что произошло? Почему он упал? Он встал и поспешил по мостику дальше, дрожа от страха. Что он натворил? Это сердце, он знал, что сердце его остановилось, а потом забилось снова – но почему?
Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! Таинственная вселенная громоздилась вокруг него, а он – один на железнодорожных путях, бежит к той улице, по которой ходят мужчины и женщины, где не так одиноко, – и пока он бежал, на него снизошло, словно кинжалами пронзило, что это – Божье предупреждение, так Он хочет, чтобы Артуро понял: Ему известно его преступление – Артуро вор, похититель маминой брошки, грешник, нарушивший десять заповедей. Вор, вор, изгой Божий, адское отродье с черной меткой в книге своей души.
Это может произойти снова. Сейчас, через пять минут. Через десять минут. Радуйся, благословенная Мария, прости меня. Теперь он уже не бежал, а шел, но быстро, почти бежал, ужасаясь от того, что может перевозбудить сердце. Прощай, Роза, прощайте, все мысли о любви, прощай и прощайте, и здравствуйте, тоска и раскаяние.
Ах, какой Боженька умный! Ах, как Господь к нему добр, дал еще один шанс, предупредил, однако не убил его.
Смотри! Видишь, как я иду. Я дышу. Я жив. Я иду к Богу. Душа моя черна. Господь очистит мою душу. Он добр ко мне. Ноги мои касаются земли, раз-два, раз-два. Вызову отца Эндрю. Все ему расскажу.
Он нажал кнопку звонка в стене Исповедальни. Через пять минут из боковой двери церкви вынырнул отец Эндрю. Высокий лысоватый священник удивленно вскинул брови, увидев одну-единственную живую душу в пустой церкви, украшенной к Рождеству, – и та душа всего лишь мальчик с зажмуренными глазами, челюсти плотно стиснуты, губы шевелятся в молитве. Священник улыбнулся, извлек изо рта зубочистку, перекрестился и пошел к Исповедальне. Артуро открыл глаза и увидел, как тот подходит, словно существо прекрасной черноты, его присутствие успокаивало, из его черной сутаны струилось тепло.
– Ну, что на этот раз, Артуро? – спросил отец Эндрю шепотом, и это было приятно. Он положил ладонь мальчику на плечо. Будто сам Господь Бог коснулся. Под этим касанием вся агония испарилась. Смутный первородный покой зашевелился где-то в глубине, в десяти тысячах миль внутри.
– Я должен исповедаться, отец.
– Конечно, Артуро.
Отец Эндрю оправил пояс и ступил в Исповедальню. Артуро последовал за ним, встал на колени в будке кающегося, отделенной от священника деревянным экраном. Отбарабанив положенный ритуал, он начал:
– Вчера, отец Эндрю, я рылся в мамином чемодане и нашел медальон на золотой цепочке, и я его подрезал, отец. Я положил его в карман, а он был не мой, он был мамин, ей подарил папа, он, наверное, кучу денег стоит, но я его все равно спер, а сегодня подарил девчонке из нашей школы. Я ворованное подарил на Рождество.
– Говоришь, он дорогой был? – переспросил священник.
– Похоже на то, – ответил Артуро.
– А насколько дорогой, Артуро?
– Сильно дорогой на вид, отец. Мне ужасно жалко, отец. Я больше никогда красть не буду, сколько буду жить на свете.
– Я тебе вот что скажу, Артуро, – произнес священник. – Я отпущу тебе этот грех, если ты дашь слово пойти к своей матери и признаться, что украл медальон. Расскажи ей так же, как рассказал мне. Если она им дорожит и захочет его вернуть, то ты должен мне пообещать, что возьмешь его у этой девочки и вернешь матери. Если же ты этого сделать не можешь, то должен дать мне слово, что купишь своей маме другой. Ну что, справедливо, Артуро? Мне кажется, Господь согласится, что с тобой обошлись по-честному.
– Я верну его. Я постараюсь.
Он склонил голову, пока священник бормотал на латыни отпущение грехов. Вот и все. Проще некуда. Он вышел из Исповедальни и опустился на колени в церкви, прижав руки к сердцу. Оно умиротворенно билось. Он спасен. Мир, в конце концов, – роскошное место. Он простоял на коленях долго, купаясь в сладости этого побега. Они кореша с Богом, Бог – классный парень. Но рисковать не стоило. Два часа, пока не пробило восемь, он читал все молитвы, что знал. Все выходило просто отлично. То, что посоветовал святой отец, – верняк. Сегодня вечером после банкета он расскажет маме правду: он украл медальон и подарил его Розе. Сначала мать, конечно, возмутится. Но это ненадолго. Он знал свою маму, знал, как от нее добиваться чего хочется.
Он пересек школьный двор и поднялся в зал. И первой, кого он в зале увидел, была Роза. Он подошла прямо к нему.
– Я хочу с тобой поговорить, – сказала она.
– Конечно, Роза.
Он спустился за нею следом, опасаясь, что может произойти нечто ужасное. В самом низу лестницы она подождала, пока он откроет перед нею дверь: рот крепко сжат, верблюжье пальтишко плотно запахнуто.
– Жуть как есть хочу, – вымолвил он.
– Вот как? – Ее голос звучал надменно, холодно.
Они остановились на парадной лестнице возле двери, на краю бетонного крыльца. Она протянула руку.
– Вот, – сказала она. – Я не хочу этого. То был его медальон.
– Я не могу принять краденого, – продолжала она. – Моя мама говорит, что ты, наверное, это украл.
– Нет! – соврал он. – Я не крал!
– Забери, – сказала она. – Я его не хочу.
Он положил медальон в карман. Без единого слова она повернулась к двери.
– Но Роза!
Взявшись за ручку, она повернула к нему голову и мило улыбнулась:
– Ты не должен красть, Артуро.
– Я не крал! – Он прыгнул к ней, вытащил ее из дверного проема и толкнул. Она попятилась к краю крыльца и оступилась в снег, покачнувшись и взмахнув руками, тщетно пытаясь удержать равновесие. Очутившись в снегу, она громко вскрикнула, широко открыв рот.
– Я не вор, – произнес он, глядя на нее сверху вниз.
Потом спрыгнул с крыльца на тротуар и зашагал прочь, быстро, насколько хватало сил. На углу он какой-то миг еще разглядывал медальон, а затем размахнулся и запустил им прямо через крышу двухэтажного здания, выходившего на дорогу. И зашагал дальше. Ну его к черту, этот Банкет Алтарных Служек. Он все равно уже есть не хочет.
7
Канун Рождества. Свево Бандини возвращался домой, на ногах новые ботинки, в скулах решимость и вызов, в сердце – вина. Отличные ботинки, Бандини; где взял? Не твое дело. В кармане у него были деньги. Их сжимал его кулак. Откуда деньги взялись, Бандини? В покер выиграл. Десять дней в покер играл.