– Не выпьете ли, Свево?
Он отказывался, ерзал в кресле, стряхивал сигарный пепел, дергал себя за воротник. Нет, спасибо, миссис Хильдегард: его нельзя назвать человеком пьющим. Время от времени – да. Но не сегодня. Она слушала с этой своей светской улыбкой, вглядываясь в него поверх очков, на самом деле вообще не слушая.
– Если захочется, не стесняйтесь.
Тогда он наливал полный бокал, опустошая его одним профессионально резким глотком. Желудок принимал виски, будто эфир, впитывая его и требуя большего. Лед сломан. Он нацеживал себе еще и еще; дорогой напиток в бутылке из самой Шотландии, по сорок центов за рюмку в Имперской Бильярдной. Но всегда оставалась какая-то маленькая прелюдия неловкости, какой-то посвист в темноте, а потом он наливал себе следующий; он мог кашлянуть, или потереть ладони, или встать – показать ей, что сейчас выпьет еще разок, или промычать какую-нибудь бесформенную безымянную мелодийку. А после уже становилось легче, виски освобождало его, и он опрокидывал бокал за бокалом без колебаний. Виски – да и сигары – тоже покупалось для него. Когда он уходил, графин был пуст, а когда возвращался – полон опять.
Все происходило точно так же: ожидание вечерних теней, Вдова читает, а он курит и пьет. Долго продолжаться так не могло. Пройдет Новый год – и все закончится. Что-то в этом времени года – Рождество на подходе, старый год умирает – подсказывало ему, что так будет лишь несколько дней, и он чувствовал, что она тоже это знает.
На другом конце города, у подножия холма, оставалась его семья, его жена и дети. Рождество – время для жены и детей. Отсюда он уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. В его карманах будут деньги. А пока ему здесь нравится. Нравятся отличное виски, душистые сигары. Ему нравится и эта приятная комната, и эта богатая женщина, что в ней живет. Сидит от него недалеко, читает свою книгу, а пройдет совсем немного времени – и она зайдет в спальню, и он последует за нею. Она будет хватать ртом воздух и плакать, а потом он в сумерках уйдет, и ноги сами понесут его от одержанной победы. Свои уходы он любил больше всего. Нахлынувшее довольство, этот смутный шовинизм говорили ему, что нет другого такого народа на земле, что сравнился бы с итальянцами, эта радость от собственного крестьянского прошлого. У Вдовы есть деньги – да. Но вот она лежит, сокрушенная, и Бандини – лучше ее, ей-богу.
Он мог бы ходить домой теми вечерами, будь у него ощущение, что все кончено. Но думать о семье не пришло время. Еще несколько дней, и все его хлопоты начнутся заново. Так пускай же эти несколько дней пройдут в мире, отличном от его мирка. В мире, о котором не знал никто, кроме его друга Рокко Сакконе.
Рокко был за него рад, одалживал свои рубашки и галстуки, распахивал перед ним дверцы своего большого гардероба с костюмами. Лежа в темноте в ожидании сна, он дожидался и отчета Бандини о том, как прошел день. О других вещах они говорили по-английски, о Вдове же – всегда по-итальянски, шепотом, втихушку.
– Она хочет на мне жениться, – рассказывал Бандини. – Стояла на коленях, умоляла развестись с Марией.
– Si, – соглашался Рокко. – Ну и дела!
– Это еще что – она пообещала перевести на мое имя сотню тысяч долларов.
– И что ты ответил?
– Я пока думаю, – лгал он.
Рокко ахнул, развернулся к нему в темноте.
– Он пока думает! Sangue de la Madonna! Ты совсем из ума выжил? Бери! Бери пятьдесят тысяч! Десять! Бери все, что угодно, – за просто так же!
Нет, сказал ему Бандини, об этом предложении не может быть и речи. Сто тысяч, разумеется, на всю катушку помогут ему решить все проблемы, но Рокко, видать, забывает, что тут стоит вопрос чести, а у Бандини нет ни малейшего желания обесчещивать жену и детей ради обычного золота. Рокко застонал и вцепился в свои волосы, бормоча проклятья.
– Осел! – выдавил он. – Ах, Dio! Какой же ты осел!
Бандини такая реакция потрясла. Рокко что – хочет тем самым сказать ему, что продал бы честь за деньги, за сотню тысяч долларов? В раздражении Рокко щелкнул выключателем над кроватью. Затем сел, лицо злое, глаза вытаращены, покрасневшие кулаки стискивают воротник теплой ночной сорочки.
– Ты хочешь знать, согласился бы я продать честь за сто тысяч долларов? – зло осведомился он. – Тогда смотри сюда! – С этими словами он дернул рукой, разрывая на груди сорочку, пуговицы полетели во все стороны и защелкали по полу. Он заколотил кулаком себе по груди, над сердцем. – Да я бы не только честь продал, – заорал он, – я б и душу с телом заложил хоть за полторы тыщи!
А другой ночью Рокко попросил Бандини познакомить его с Вдовой Хильдегард. Бандини с сомнением покачал головой:
– Ты ее не поймешь, Рокко. Она – женщина с большим образованием, в колледж ходила.
– Подумаешь! – негодующе вскричал Рокко. – А ты сам-то кто, к чертовой матери?
Бандини подчеркнул, что Вдова Хильдегард – постоянный читатель книг, в то время как Рокко по-английски ни читать, ни писать не умеет. Более того, Рокко до сих пор по-английски и говорит-то плохо. Его присутствие нанесет один вред всем остальным здешним итальянцам.
Рокко ощерился.
– И что с того? – спросил он. – Читать и писать – это еще не все в жизни. – Он прошел к одежному чулану и распахнул дверь. – Читать и писать! – фыркнул он. – Много хорошего тебе это принесло? У тебя что – столько же костюмов, сколько у меня? Столько же галстуков? Да у меня больше одежды, чем у президента Колорадского Университета, – чего хорошего в том, что он умеет читать и писать?
Бандини улыбался: эвон какие доводы приводит Рокко, однако мысль в целом казалась правильной. И каменщики, и президенты колледжей – все одним миром мазаны. Разница лишь в том, где и зачем.
– Я замолвлю Вдове за тебя словечко, – пообещал он. – Но ее не интересует, как человек одет. Dio сапе, как раз совсем наоборот.
Рокко умудренно кивнул.
– Тогда мне не о чем волноваться. Последние часы с Вдовой протекли так же, как
первые. Здрасьте – до свиданья – только на день больше. Они остались друг другу чужими, одна страсть мостиком пролегала над пропастью их различий; однако в тот день страсти не было.
– Мой друг Рокко Сакконе, – сказал Бандини. – Тоже хороший каменщик.
Она отложила книгу и посмотрела на него поверх золотой оправы очков для чтения.
– Вот как, – пробормотала она.
Он покрутил в пальцах бокал с виски.
– В самом деле хороший человек.
– Вот как, – повторила она. Еще несколько минут не отрывалась от книги. Может, не стоило этого говорить? Очевидное значение собственных слов испугало его.
Он сидел и тужился в той лаже, которую спорол, его прошибал пот, абсурдная ухмылка приклеилась к кисло кривившейся физиономии. Снова молчание. Он выглянул в окно. Ночь уже принялась за работу, раскатывая ковры теней по снегу. Скоро надо уходить.
Какое горькое разочарование. Если б только хоть что-нибудь, кроме этого зверя, бродило между ним и этой женщиной. Если б только он мог сорвать тот занавес, что развернулся перед ним ее богатством. Тогда он смог бы разговаривать с нею, как с любой другой женщиной. Это она делала его таким глупым. Jesu Christi! Он ведь далеко не дурак. И разговаривать умеет. У него есть ум, который рассуждал и боролся с такими трудностями, что ей даже и не снились. С книгами – нет. В его заполошной, суматошной жизни на книги не было времени. Но в язык жизни он вчитывался глубже ее, хоть у нее книги и разложены повсюду. Его просто переполнял целый мир того, о чем можно поговорить.
Пока он сидел и глядел на нее, веря, что это в последний раз, он понял, что не боится этой женщины. И никогда не боялся – это она его боялась. Правда эта разозлила его, и разум его содрогнулся от того, какому торжищу подверг он свою плоть. Она же не отрывала глаз от книги. Она не видела мрачного высокомерия, искривившего половину его лица. Неожиданно он обрадовался, что это конец. Не спеша поднялся и вразвалочку подошел к окну.