И зал преобразился – исчезла кричащая нелепая реклама, свет перестал бить в глаза, в расположении товара появилась осмысленность и соразмерность, и во всем облике зала появилась спокойная, величавая, взвешенная солидность. Зал ненавязчиво, уважительно и с достоинством показывал покупателю весь свой ассортимент. Зал перестал быть затрапезной сценой, он обрел характер и стал действующим лицом, пожалуй даже главным действующим лицом в магазине. Через полтора месяца после моих нововведений оборот по залу возрос почти в три раза, причем преимущественно за счет дорогой номенклатуры, в то время как оборот по филиалам не изменился, а кое-где даже уменьшился. Мне прибавили оклад сразу на триста долларов в месяц и поручили курировать три филиала. «Режиссер – всюду режиссер» – злорадно подумал я.
И все-таки боль по театру не проходила. Устроиться в другой театр мне было абсолютно без мазы. Меня слишком хорошо знали, мои постановки были слишком скандальны, да и вообще театральная профессия переживала трудные времена. И я решил устроить себе театр прямо в торговом зале. С разрешения администрации я начал обучать продавцов и младших менеджеров, как следует двигаться, как надо улыбаться, что следует и чего не следует говорить клиенту, и что надо сделать, чтобы клиент всегда был доволен. Я не могу точно сказать откуда это было известно мне самому. Я просто воображал себе ситуацию, пользуясь системой Станиславского, и нужные вещи приходили в мою голову незамедлительно.
Однажды в магазин с помпой прикатила на шестисотом Мерседесе потрясающая красотка в изумительном платье, в бриллиантовом колье на изящной длинной шее, и с таким бюстом, что кровь бросалась в голову. Ее сопровождал шикарный смуглый господин с множеством перстней на пальцах, в великолепном костюме, и угрюмый детина с кобурой под мышкой. Примерка продолжалась больше двух часов, и Виктор Анатольевич, наш коммерческий директор, который сам вышел к важным покупателям, никак не мог склонить их к покупке. Красавица брезгливо примеряла очередные тысячедолларовые туфли и надувала коралловые губки, складывая их пухлой очаровательной трубочкой и выражая этим свое недовольство фасоном и ценой. Я вышел в зал и сделал вид, как будто просто иду мимо по своим делам. Проходя мимо красотки, я мило улыбнулся и сказал:
– Я прошу прощения, мадам, но вы выбрали самые дорогие туфли в нашем магазине. Они далеко не всем по карману, да вобщем и не нужны. Я вам посоветую взять вот эти: точно такой же фасон и качество – их почти не отличить, а цена почти в три раза меньше.
Я снова улыбнулся, откланялся кивком головы и сделал вид, что направляюсь к двери напротив.
– Молодой человек, вы меня за кого держите?! – разгневанно сказала красавица, чуть не задохнувшись от возмущения.
Ее великолепный бюст поднялся, глаза метнули молнии, а на нежной шее заиграли жилки. Боже! Как я люблю вот такую женскую красоту, даже просто посмотреть! Зачем идти в Лувр и смотреть на неподвижное безрукое тело? Разве можно променять это гневное содрогание жилок, эти молнии в глазах, этот живой, пышный, дышаший бюст, этот отточенный нерв, эту энергию красивого, полнокровного животного, бьющую через край, на любые, самые совершенные пропорции, застывшие в мертвом мраморе? Если бы этот зал, этот товар был моим, я упал бы на колени и умолял красавицу взять все, что ей нравится, за право прикоснуться к этой очаровательной ножке моим почтительным поцелуем! А я стою рядом с ней, и моя задача – вовсе не восхищаться ее красотой, а пробудить в ней азарт покупательницы. Боже, какая пошлость!
– Жорж! – повернулась она к своему импозантному спутнику –Я беру именно эти! Две пары! Быстро плати, увалень!
– Сейчас, дорогая! Не вопрос!
Шикарный Жорж, сверкнув многочисленными перстнями, взглянул на меня с уничтожающим презрением и пошел к кассе, вынимая на ходу кредитную карту. Виктор Анатольевич перевел дух и побежал к кассовому аппарату, делая прелестной кассирше Светочке страшные глаза, сам встал за кассовый аппарат, принял кредитку, проверил и упаковал коробки с обувью и выдал чек, улыбаясь и раскланиваясь, как японец на приеме у императора.
– Ну Матвеич, ну ты даешь, сукин ты сын! Настоящий режиссер! – прохрипел он, уважительно глядя на меня и отирая с лица пот, когда Мерс с покупателями отчалил, увозя в багажнике две тысячедолларовые коробки.
Я вопросительно воззрился на директора
– Ты что, Матвеич, серьезно думаешь, что я не в курсах, кем ты раньше работал? – сказал директор, пряча в карман батистовый платочек с нарисованными на нем бабочками и стрекозками – Я ведь и сам – бывший театральный критик, чтоб ты знал! А ты глянь все же, что только деньги не делают, еби их мать! У него ведь один Мерс шестисотый – как мечта знойного мужчины! На одну только выхлопную трубу глянешь – такая вся кругленькая, аж с губками по краешку – сразу думаешь о минете. А телка у него – это вообще отпад! Ты видел, как она губы трубочкой делает? Отпадные губищи, вот когда она их так делает, только и думаешь, как бы в эту трубочку засадить… Сердце кровью обливается! А я ей, блядь, туфли упаковываю и даже за сиську взять не могу!
– Не, Анатольич! – рассудительно ответил я. – Не горячи себя понапрасну. Как говорил мой одноклассник Женька Вставилов, таких ебут только отличники. Хотя, какие наши годы!..
Я пошел в туалет, вынул свою собственную небольшую трубу и вонзил острую, злую струйку в решетчатое дно писсуара. Да, работа – это всегда напряжение, хоть в театре, хоть в магазине… Поссать вовремя забываешь. Хрен знает что за жизнь пошла… Выхлопная труба, минет, губы трубочкой… И почему это с трубой все время ассоциируется либо хуй, либо что-то еще более неприличное? Как-то очень это подозрительно.
Постепенно я начал понимать, что здесь, в торговом зале, я действительно остался таким же режиссером, только сменил амплуа. Продавец был актером, товар – расходной частью реквизита, процесс купли-продажи – спектаклем. Авторская и режиссерская сверхзадача сократилась до задачи втюхать товар покупателю так, чтобы он пришел в наш театр снова и привел друзей, потому что покупатель был нашим зрителем, который платил или не платил деньги, в зависимости от того, нравился или не нравился ему спектакль.
Денежные проблемы перестали меня мучить, а вот боль по утраченному театру не проходила: наоборот, она только усилилась. И надо сказать, что это не была боль по безоблачному счастью. Его не было в моей прежней режиссерской жизни. Скорее это была ноюще-саднящая боль по той прежней, пронзительно-сладкой боли, которую приносило мне мое ежедневное копание в собственной душе и в чужих душах, в надежде найти в их неведомых глубинах объяснение причин человеческих поступков, метаморфоз наслаждения, боли и страсти. И конечно же, объяснение причин всеобщей повальной дури. Мы с Валерой не зря назвали наш нежно любимый театр «Нейротравма», ведь это действительно была нейротравма, это была боль раненных всеобщим абсурдом мозгов, боль, пронизывающая воздух, которым дышали мы все, и излечивающаяся только очистительной силой сценического абсурда и гротеска, спонтанно рождавшегося в нашем нездоровом воображении под влиянием изматывающего душу дикого абсурда повседневностей реальной жизни.
Валера тоже проболтался три месяца без работы, живя по очереди у всех своих приятельниц, которые его кормили, а затем через друзей-афганцев устроился в частную охранную фирму, и с той поры дома у него висела на стене камуфляжка и пистолет. Валера поздоровел, подкачался и тоже развлекался на работе, как мог, пытаясь сделать ее хоть немного похожей на театр. По выходным мы с ним встречались и шли куда-нибудь поразвлечься и попить пивка.