- Партизанен! - говорит. - Арест. Пах-пах! Капут!
Потом он сел напротив меня и говорит:
- Пугаться не следует. Вас никто не тронет.
Взял со стола список, погрозил мне пальцем, сам смеется. Посмотрел на часы и говорит, что ему пора... Род занятий своих маскирует. Из списка я десять фамилий запомнила. Как вышла от него, сразу кинулась записать хоть на чем-нибудь. Пока стала записывать - семь вспомнила, а остальные, хоть убей, забыла.
Нила достала откуда-то из-за пояса лоскут бумажки, протянула Азе.
- Держи. Передашь Степану Григорьевичу. Остальных постараюсь вспомнить.
- У меня тоже сведения для Степана Григорьевича. Передай ему. От Ганса, ну этого генеральского адъютанта, узнала, что будет облава на улице Новобазарной, третий дом от церкви... Немец и говорит, чтобы я по этой улице не ходила... Так сказать, боится за меня, - Майя грустно улыбнулась. - Людей надо предупредить.
Аза порывисто обняла Нилу и Майю.
- Умницы вы мои, отчаянные. И папа очень хвалит вас... Вот только... - она запнулась на полуслове, не стала говорить, что тревожится за отца. Зачем их еще расстраивать? И своих тревог полно. Вздохнув, закончила:
- Вот только Борьки нет. Насчет партизанской квартиры - надо немедленно сообщить.
- Что же делать? - Майя на миг задумалась.
- Только не вздумай сама туда идти, - остановила ее Аза.
- Нет, нет... Я Петьке Растригину скажу, а он все знает.
Аза молча обдумывала. Она знала Татьяну Федоровну Растригину - та нередко бывает у отца. Она связная.
- Ну, что ж. Попробуй, Маечка.
К вечеру сестры ушли. Они не заметили, как чуть отодвинулся угол занавески в соседнем окне и как Бабкин пристально глядел им в след, пока они не скрылись за углом.
Норд-ост
Шел декабрь. Обычный для этих дней морозец в 5-7 градусов при норд-остах зверел. Холод был почти невыносимым.
Закутанный, как кукла, часовой окоченело прижимал к груди автомат и, приткнувшись в уголке под крыльцом комендатуры, тихонько напевал мотив какой-то песни. Он настороженно поглядывал на вход в комендатуру, боясь прозевать начальство, и опять возвращался к своим мыслям. Ну, на кой черт ему, Кольке Жирухину, бравому и пронырливому парню, умевшему по службе ладить со всеми, - а работал он писарем в пароходстве, - зачем ему надо было лезть в эту немецкую комендатуру? А все она, стерва, Валька. Если б тогда, в сентябре, не напился у нее и не заночевал - все было бы по-другому. А теперь записался в "краснопогонники". Хуже чем фашист. Жирухин зло выругался. Он вспомнил, как грузил людей в душегубку, а потом вытаскивал оттуда трупы. Вспомнил и расправу у кирпичного завода. Жирухина опять преследовала картина расстрела военнопленных в Цемесской долине - их там было 500 человек - в ушах звучат выстрелы, крики, стопы, проклятия. И красная от крови вода в противотанковом рву, и высокая фигура эсэсовца Николауса, бегавшего с парабеллумом вдоль рва, хватавшего окровавленными руками головы еще шевелящихся и барахтающихся людей и стрелявшего в изможденные, обезображенные лица казненных. Жирухин судорожно сжался. И тут уже другая картина - расстрел коммунистов. Пожилой седоусый рабочий, обнаженный до пояса, стоящий по колени в грязной воде траншеи, его требовательный голос:
"Что ж ты стоишь? Стреляй, фашист!"... И трупик ребенка, приколотый фашистским штыком к груди матери... Жирухин прыгнул и побежал, но что-то вернуло его назад, и он заметался вокруг крыльца. Ему было страшно. Он боялся этих видений, боялся расплаты. Среди "краснопогонников" ползли слухи: на Стандарте убили полицая, в Мефодиевке повесили другого. Где эти люди, которые им мстят? Добраться бы до них... На смену страху приходит дикая злоба. Проклятый сопляк дал адрес партизанской квартиры возле церкви. Пошли и напоролись на засаду. Пятерых дружков похоронили, а партизан так и не взяли. И этот, Кукоба, из Абрау-Дюрсо. Ну, думали, есть ниточка - размотается клубок. Ни черта; Уже на что Михель зверюга, а так ничего и не вытянул, Жирухин вспомнил, как стоял Кукоба с петлей на шее, смотрел страшными, побелевшими глазами и глухо мычал открытым черным ртом, из которого перед казнью гестаповцы вырвали язык...
"Так, так вам и надо! - злился Жирухин. - Всех перевешаем! Всех!"
Этот бред прервала команда - начальник караула привел смену. Скорее в казарму, к теплой печке. Там под матрацем припрятана бутылка лютого первача. Оглушить себя, похлебать холодного супа - и спать. К черту все эти переживания. Вон "святая троица": Сечиокно, Вдовиченко, Стаценко - всегда им весело. Все смеются. И этот стригун Карпов к ним льнет. Белоручки! На черновой работе их никогда не бывает. Все повыгоднее дельце находят. Вот и сейчас, должно, что-то выгодное обтяпали и теперь насчет дележки соображают. Ну, и черт с ними. А шарффюреру насчет этой кучки все одно доложу. Чтоб не очень... Что "не очень", Жирухин не додумал - самогон сделал свое дело.