- Да-а. Порученьице, - сокрушенно мотнул головой Петр Вдовиченко.
- Это не фискала ликвидировать, - добавил Арсентий Стаценко. - Тут актерами надо быть.
- Пожалуй, верно: актерами, - подтвердил Островерхов. - Но спектакль, товарищи, смертельно опасный... Не забывайте, что в критический момент вас поддержит группа прикрытия. Она будет поблизости и наготове. Ну вот, кажется, все. Желаю удачи, товарищи.
Было второе апреля. Но приход весны в Новороссийске еще не чувствовался. Дул порывистый холодный ветер. От него трудно было укрыться. Немец, несший вахту на крыльце госпитали, ежился и никак не мог согреться. Он поворачивался во все стороны, стараясь укрыться от яростного ветра, потом отошел в угол веранды и замотал голову грязным полотенцем, оставив одни глаза. Его одолевала дремота, и он не противился ей. Неожиданно из косой сетки дождя перед ним возник рослый фельдфебель в, форме полевой жандармерии, что-то прокричал сквозь грохот ветра и по-хозяйски открыл дверь в госпиталь. Часовой лениво подумал, что надо бы проверить документы у фельдфебеля, но, покосившись во двор, увидел группу мокрых съежившихся жандармов, успокоился: фельдфебель пришел с командой.
...Григорий Сечиокно стоял, вытянувшись, перед главным врачом госпиталя, пока тот, пристроив на носу пенсне, читал приказ, подписанный господином Гофманом.
- Так-так, - наконец оторвался он от бумаги и откинулся в кресле, с сожалением оглядывая стол, уставленный аппетитными, блюдами. Главврач только собрался пообедать и уже пропустил пару рюмочек водки, нагоняя аппетит, когда явился этот фельдфебель. И надо же, чтобы начальник госпиталя как раз в это время, отправился в комендатуру. Правда, главврач слышал, как шеф кричал кому-то по телефону, что ему надоело возиться с этими ранеными русскими, что он отказывается отвечать за них и что если они кому-то нужны, то пусть их заберут. Но...это же шеф! А впрочем, что тут рискованного? Приказ есть. Шеф только обрадует- ся.
- На Тамань?
- Так точно, господин главврач!
Сечиокно отвечал по-немецки четко заученными фразами. Его произношение не раз проверяла Аза.
Главврачу не терпелось приняться за жареного цыпленка с замысловатым гарниром. Он шумно глотнул слюну, приподнявшись, придвинул кресло к столу, уселся поплотнее и, уже не поднимая глаз на Сечиокно, махнул рукой:
- Хорошо. Идите. Я распоряжусь. Распишитесь в получении.
Начальник конвоя щелкнул каблуками, лихо повернулся кругом и вышел. Через четверть часа мрачный эсэсовец в халате санитара молча вытолкал из дверей всех раненых моряков, перечисленных в списке, сунул начальнику конвоя бумажку и авторучку и, получив его подпись, захлопнул дверь.
Раненые жались друг к другу, стискивая в середине своей группы самых слабых товарищей, у которых не хватало сил держаться на костылях. Все они подчинялись каким-то незаметным командам, исходящим от боцмана. Разбитый гестаповцами после побега Сучкова, с изуродованным лицом, боцман каким-то чудом сохранял энергию, и его твердый взгляд действовал на товарищей, как приказ. Моряки почти не разговаривали, только их глаза и лица светились такой ненавистью и презрением к жандармам-конвоирам, что Сечиокно чуть было не нарушил приказ Островерхова ни в коем случае не раскрывать себя. Он приказал раненым построиться, а конвойным - окружить пленников. Отойдя в сторону, скомандовал, перекрывая рев норд-оста:
- Шагом марш!
И процессия выползла за ворота госпиталя. Матросы шли, поддерживая друг друга, опираясь на костыли и плечи товарищей. Боцман, перекинувшись несколькими словами с черноволосым крепышом с перебинтованной головой и грудью, отстал и пристроился замыкающим.
Сечиокно шагал молча, изредка поглядывая на боцмана строгим взглядом. Шли пустынными переулками, петляя, обходя оживленные улицы. Время от времени начальник конвоя поторапливал:
- А ну, побыстрее. Не на прогулку вышли...
Боцман задиристо огрызался:
- А ты не торопи, холуй. Нам помирать не к спеху. Что, железный крест не терпится получить? Гляди, как бы деревянный не схлопотал раньше.
- Не разговаривать! - прикрикнул Григорий, а у самого ныло сердце.
Норд-ост толкал в бок, хлестал по лицам, норовил свалить на землю с трудом державшихся на ногах матросов. Но те шли и шли, сжав зубы, устремив куда-то вперед остановившиеся, полные муки глаза. Только скрипели и стучали костыли и шлепали по холодной мокрой мостовой босые посиневшие ноги.