-- Ошибся я, тот капитан был...
Джиран скомкал учётно-послужную карточку гвардии старшины, первого номера пулемётного расчёта Ивана Дмитриевича Анохина, трижды раненного, прошедшего всю войну от Воронежа до Праги и убитого по его ошибке. Татарин зло мотнул головой, и Бозя сразу посторонившись, прижалась к стене. Страшен сейчас был Джиран, ох как страшен. Скрипя зубами он низко наклонил голову, похожий на большого и, несомненно, бешеного пса.
-- Дай, - зло сказал он, и Бозя без пререканий отдала ему свёрток. Джиран легко разорвал стягивающую пакет резинку и высыпал на стол награды Анохина.
-- Две "Славы", - тупо сказал татарин. - А у Вадика их три было. Две тоже много.
Он, бережно касаясь золотистых кругляшей, двигал их по клеёнке, словно пытаясь выстроить по какой-то одному ему известной схеме. Оксана похоронила на плотно сжатых губах улыбку - так татарин был похож на игрока в шашки, тщётно размышляющего брать или не брать дамку "на подставу".
На кухню вошёл Приймак с керосиновой лампой.
-- Знайшлы? - поставив "летучку" на стол, он первым делом цапнул со стола орден Великой Отечественной. Лицо бандеры осветилось радостью как мерцающим слабым светом.
- Добрый хабар, - ты бач, перша ступинь. Це ж шалото девьяцот шистнадцята. Тыщи три, якщо до горенки пийты.
Дальше случилось совсем невозможное - Джиран струной, одним единым порывом подбросил своё сильное тело с лавки, и звонкая оплеуха сбила Приймака с ног. Бандеровец вместе с орденом отправился под стол, по пути перевернув пустые вёдра. Оксана даже вскрикнула от неожиданности - страшно представить, что случилось с бандеровцем, если бы татарин стукнул его своим пудовым кулаком. А Джиран стоял над поверженным подельником свирепо вращая чёрными глазами-угольями и размахивая руками. Весь его бешеный нрав слитый с дурной, почти невозможной силой как кипяток выплеснулся наружу. В свете керосинки Оксана ясно видела его дрожащие, что-то нервно шепчущие губы, будто пытался татарин объяснить бандере, да не мог - слов не знал.
-- Ты блядь....
Джиран почти рычал, рубя жёсткими взмахами ладони воздух. Прижавшаяся к печке, перепуганная не меньше Приймака Бозя, тайком уже совала ордена Анохина за пазуху. Промахивалась дрожащими руками, но прятала "Освобождение Праги" в складки своего платка.
-- Он же.... А ты блядь... А-а-а!
Будто вторя крику татарину, за окнами отозвался лаем свирепый Анохинский волкодав. Все в маленькой кухоньке тотчас же замерли, прислушиваясь к лаю собаки. Но пес, рявкнув ещё раз для порядка, затих. Приймак матерно всхлипывая, приподнялся с пола. Но тут же сел, не смея встать. Правая его рука на всякий случай по самый рукав погрузилась в карман пальто.
-- Та ты чого? Сам же казав, - пидор, сука, дашкомник останний, - плаксиво всхлипнул в последний раз бандеровец. - Ну шо мы ще тут ще визьмемо?
-- Закрой поддувало, блядь, - Джиран неистово подался вперёд, но в голосе его уже была неуверенность. - Ты знаешь, что это.... Как это?
Свирепый в своей ярости как медведь-шатун, татарин успокаивался. Он поднял с грязного, давно немытого пола скомканный клочок из жёлтой бумаги. Поднял, разгладил и положил на стол.
-- Ошибся я, не он это...
Оксана, понимая, что вот это всё - дело сделано и ничего вернуть назад нельзя, начала собирать со стола письма и фотографии. Почему-то ей хотелось сложить в маленькую деревянную шкатулочку.Наверное именно они были для Анохина самым драгоценным. Бозя прижавшаяся к печке зорко следила, чтобы Оксана не сунула в шкатулку какую-нибудь награду.
Джиран обречённо махнул рукой. Бозя, наконец отлепившаяся от стены бросилась сгребать со стола медали, а Приймак уже более миролюбиво сказал из-под стола:
-- Ну так бы и сказав, на що ж битися?
По голосу было понятно - бандеровец был рад что всё так просто закончилось.
-- Ничего вы не поняли, - скрипнул зубами Джиран. - Ну, как же так?
Бозя спеша, засовывала в прорезиненный пакет блестящие кругляши медалей и орденов, не забывая о собственной пазухе. Татарин зло отвёл в сторону прищуренные глаза, чтобы не видеть как Бозя торопливо бакланит украденные награды. Губы обознавшегося налётчика мелко тряслись, будто читал он про себя молитву, отходную по бывшему командиру стрелкового отделения. Читал да заикался.
Приймак вытирая с разбитого лица кровавые сопли, подобрал с пола сброшенные треугольники писем.
-- Чуеш Джиран когти рваты треба, - еле слышно сказал он. - Мало що ще - иты треба.
На его недовольном, с гримасой лёгкого испуга лице было написано совсем другое, что ему откровенно начхать, кого резать и на чистую ксиву он уже накалымил. Завтра-послезавтра сменяет, что дадут от доли на паспорт и привет ту-ту, умотает в свою Украйну.
-- Да пошёл ты, - Джиран резко схватил со стола бутылку с самогоном и тяжело своей медвежьей походкой вывалился из кухоньки. Следом, мелко семеня, бесшумно вышел из кухни Приймак, на ходу отряхивая полы драпового пальто. Бозя тихо, одними губами ругнулась ему вслед. Где-то глубоко за пазухой, под платками и шалями всё ещё звякали украденные ордена.
-- В третий раз уже...
Бозя вздохнула. И присовокупила к награбленному керосиновую лампу.
-- Что в третий? - не поняла Оксана.
-- Ошибается в третий, - равнодушно сказала Бозя но всё равно опустила глаза, как от стыда.
С долей Оксану не обманули.
"... На то особый резон,
На то особый отдел,
На то особый режим..."
Янка. "Особый режим"
5.
-- Не жалей меня, Женька. Мне больней только от твоей жалости.
Малахов грустно посмотрел на Оксану. Было в её голосе что-то старушечье, умудрённое годами и совсем не понятное Женьке. Минутами ему казалось, что в Оксане ничего не осталось от той молоденькой, ветреной Омской девчонки, залихватски кружившейся в вальсах и польках, озорно стуча в пол подошвами лаковых лодочек. Прошлое тенью скользнуло между ними, оставив следы грусти в их памяти.
-- Всё уже позади, - скрипнула осипшим голосом Оксана.
Женька не поднимая головы, тяжело вздохнул.
-- Я на свидание еду, - сказала, кашлянув, Оксана. - В первый раз после того.... После сорок пятого.
Поезд, грохоча стальными колесами, мчался, прижимаясь к рельсам, которыми как прочными суровыми нитками была прошита темнота сибирской таёжной ночи. Иногда чернила ночи разрезала яркая вспышка, воздушным змеем проносившаяся в темноте по ходу движения поезда. Женька попытался согреть свои озябшие ладони дыханием, но струйки пара, которые вытекали у него изо рта, совсем не грели. Колёса под качавшимся полом вагона почему-то стучали сейчас в ритме бравурного, походного марша.