Малахов только удивлённо фыркнул.
-- Научилась, ничего не скажешь, - сказал он, наливая водки себе.
-- Страна у нас такая, - усмехнулась Оксана, облизывая сладкие пальцы, слипшиеся от сока апельсина. - У нас в стране пить и воевать только и умеют.
Оксана ела апельсин в первый раз в своей жизни.
-- А как же ты теперь с Сашкой? - осторожно Малахов, баюкая в ладони гранённый стакан, на треть наполненный водкой.
-- А так, - Оксана, ничуть не смущаясь, вытерла липкие пальцы о край ватника. - Меня на ссылку определили, а Сашку на спецкомандировку, на лесосеку. Писать он мне не пишет. Мне знающие люди говорили, что не может он оттуда писать - командировка у него такая.
-- Простил? - спросил Женька, и не дожидаясь ответа, одним глотком опустошил стакан с водкой.
-- Простил,- грустно кивнула Оксана. - Ему мой следователь в госпитале протокол моего допроса показал. Хоть нельзя, а показал.... Не могу я об этом, извини....
Они долго молчали, глядя друг другу в глаза. Молчание тяжким грузом легло на их плечи.
-- Он же после ранения очень страшный стал, - тихо, будто оправдываясь, сказала Оксана. - На трибунале Саша в картонной маске сидел. Знаешь, у лицевиков такие коричневые маски из картона? А мне ничего, я его и без маски видела - и ничего.... Другим противно, а мне ничего.... Тогда я и поняла, что жить мне без него незачем.
Оксана продолжала говорить, избавляясь от охватившего её отчаянья.
-- Люблю я ведь его, Женя. Очень сильно люблю.
Её признания были для Малахова невероятно далёкими, почти нереальными. Даже для него.
-- Сколько ж вы не виделись? - спросил Женька.
-- Почти шесть лет. Мне только теперь свиданку дали.
Оксана вздохнула.
-- Я ему письма пишу - как и положено, раз в месяц. А он не отвечает. Может у Саши командировка штрафная, а может, не хочет писать....
Женька задумался, пытаясь отыскать нужные утешающие слова.... и не нашёл их. Оставалось только молчать и смотреть на осунувшееся лицо Оксаны, которая, не спеша, вылила в стакан остатки водки.
-- Что бы замуж выйти, - мрачно пошутила она.
-- Замуж? Ладно тебе, - так же мрачно улыбнулся Малахов.
-- Ладно, - согласилась Оксана. - Уже раз сходила.
Она поставила стакан на столик.
-- Увидишь Сашку, - примирительно сказал Женька. - И всё наладится.
Оксана троекратно постучала по дереву столика, едва не опрокинув стакан. Её сердце сбилось с ритма от одной простой мысли, что в её жизни может что-то наладится.
-- Тьфу-тьфу-тьфу, - плюнул Женька через плечо. - И всё?
Оксана пожала плечами. Рецепт счастья не был ей известен.
-- Всё, - сказала она. А что ей ещё оставалось сказать.
-- Я тебе дам адрес, - глухо, будто прощаясь, сказал Женька. - Напиши мне. Обязательно напиши. Может, я помогу если что....
Оксана зевнула. От выпитой водки и тёплого СВэшного купе её разморило. Веки начали слипаться сами по себе, - она даже как-то и не услышала это скользкое "может" в глухом Женькином голосе.
-- Не надо, Женя, - пробормотала она. - Лишнее это. Ты только навредишь себе. Если б знать, что Сашка живой да здоровый.... Мне больше ничего не надо. А знаешь я и взаправду верю, что все, в конце концов, будет у нас с Сашкой будет хорошо. Ведь должно быть в жизни ну хоть какое-нибудь счастье? Ведь не век же мне за собой горе на закорках таскать?
-- Да что ты, - как можно ласковее сказал Малахов. - Будет у тебя счастье. Время сейчас такое.... Если б не война было б у нас одно счастье. Переживём, Оксана. Дождёмся.
-- Хотелось бы .... - вздохнула Оксана. - Я вот часто думаю, что не война это виновата. Совсем не война. Горе, оно в каждом человеке есть. И у каждого - своё, хоть на донышке, а есть. А если есть горе, должно быть счастье? Ведь так?
- Так.
-- А у меня всего этого до полных краёв, - Оксана прикоснулась кончиками пальцев к стеклу гранёного стакана, в котором плескалась водка. - И счастье тогда, обязательно должно быть таким же?
Женька не ответил.
-- Всё одно к одному.... Вот приеду к нему, а он откажется, как мне дальше жить?
На глазах Оксаны блеснули. Ей стало невыносимо одиноко. Женька обнял её - пьяную и грустную.
-- Да не переживай ты так, - сказал он. - Всё будет хорошо.
Оксана согласно кивнула.
-- Ешь шоколад, - предложил ей Женька. - Сладкое от всего помогает.
Беззвучно хлюпая слезами, Оксана захрустела обёрткой пятидесятирублёвого "Театра". Часы на её тонком запястье показывали без двух минут шесть. Оксана сглотнула горечь нечаянных слёз и уткнулась лицом в мягкий ворс Женькиной шинели.
-- Оксана, милая, ну что ты, - быстро зашептал Женька.
Скорый неумолимо нёс их к конечному пункту назначения.
Пазевальк, дивизионная гауптвахта. Август 1945 года.
Вот уже пять недель кряду Сашка Журавлёв маялся в скуке на дивизионной "губе" в ожидании своего приговора. С трибуналом в политоделе дивизии опять что-то не заладилось. Сперва прокурор ждал полного выздоровления Сашки, потом у трибунала нашлись более важные для рассмотрения дела, и про Сашку забыли. Вот и приходилось маяться от скуки в пыльной камере, где кроме нар и выносной деревянной бадьи-"параши" был тяжёлый стол из тёмного полированного дерева и книжка без обложки, пестревшая старославянскими ятями и ижицами. Пространное описание жития российских святых одновременно было и туалетной бумагой и средством культурного досуга заключённых на гауптвахте.
Компанию Сашке составлял разбитной пехотный лейтенант Островский, бывший вор из "ссученных", заработавший свои звёздочки в отдельных штрафных батальонах под Ржевом, и потерявший погоны в беспробудных пьянках и дебошах в победном мае одна тысяча девятьсот сорок пятого. Островский отличался весёлым построением духа, невыносимым оптимизмом и в общем-то был неплохим "пассажиром" , хоть и обладал неистребимыми блатными повадками. Сам Островский беззлобно называл Сашку начальником и питал странное уважение к плотному кокну бинтов, туго наверченных на Сашкиной голове.
Последнюю неделю сокамерники всё больше молчали, предаваясь своим тревожным размышлениям в промежутках между завтраком, обедом и вечерним чаем. Несколько приунывший Островский даже перестал красочно описывать свою блатную Одиссею, которая включала в себя массу самых разнообразных подвигов, море выпитой водки и десятки повергнутых красавиц - "красючек" и "шалав", среди которых была и Любовь Орлова, и жена Молотова. Что-что, а врать урка из штрафбата умел.
Сашка без интереса слушавший ненавязчивый трёп Островского, втихомолку терзаясь своими "отдельными" мыслями. Главной среди них, было - шлёпнут или подождут? Сашкина статья сама собой подразумевала вышак , но законы военного времени отошли в прошлое вместе с победным майским салютом. Островский, в данный момент пытавшийся накроить колоду карт из жития святых семнадцатого века, совсем не рассуждал по поводу собственной участи - счастливец шёл по лёгкой "одной ногой на параше отстоять" статье, и всё что грозило блатарю - "пять по банку и семь на коржа" . А пять лет - это пять лет. Это вам не вышак.
Сашка повернулся, поудобнее устраиваясь на жёстких нарах. В камере царила невообразимая августовская духота и он лежал в одном белье, забросив в угол мятый китель со следами споротых погон и форменные брюки. Островский в своём углу сосредоточенно втирал в куски бумаги месиво из обеденной пайки, мастеря из "Жития Сергия Радонежского" бубнового валета. Сквозь небольшое окно, наглухо забитое планками от немецких патронных цинков, в камеру пробивались обжигающие солнечные лучи, сохшие на белых от извёстки стенах. День клонился к вечеру.