Вот-вот дежурный по гауптвахте должен был принести котелок тёплого слега сладковатого чая, а выносной вертухай убрать из камеры зловонную "парашу". Островский обладавший едким чувством юмора, каждый раз превращал эту нехитрую процедуру в настоящий цирк. Заставляя Сашку смеяться до боли в скулах. Смеяться Сашке было всё ещё больно - швы обильно украшавшие его лицо, остро отзывались резью при каждой гримасе. Хирург, прооперировший Сашку в полевом госпитале, убеждал его, что он легко отделался, сохранив большую часть скулы и целые фрагменты челюсти. По мнению хирурга у Сашки мог возникнуть незаживающий свищ, а это было бы гораздо хуже.
Но и без свища Сашке приходилось несладко - комендант гауптвахты, хватался за голову от предписания врачей кормить подследственного Журавлёва жидкой высококалорийной пищей и исправно строчил рапорты о переводе Сашки обратно в госпиталь, на что получал резонные и потому всегда краткие ответы от вышестоящего начальства, - выражавшихся в двух словах, на которых держалась рабоче-крестьянская Красная армия. Начальство неизменно отписывало коменданту два слова - "Не положено". Комендант гауптвахты от разочарования запил, а Сашка включил в свой рацион тошнотворные американские супы-пюре и жидкую манную кашу-размазню. Манную крупу и сухой концентрат для супов предприимчивый комендант добывал на Пазевальском шварцмаркте, самым постыдным образом выменивая дефицитный продукт на казённый гуталин и портянки.
Громкие шаги в коридоре, сопровождаемые тоскливым звоном тюремных ключей, возвестили о приближающемся ужине, который, по обыкновению состоял из котелка чуть подслащенного коричневого кипятка и трёхсот граммов сырого ржаного хлеба с чёрной подгоревшей коркой. Островский с азартом проигравшегося картёжника отбросил недокропаленного бубнового валета и стремительно соскочил с нар, став под дверями, окованными для пущей надёжности толстым кровельным железом. Надзиратель ковырнул ключом надёжный немецкий замок.
Сашка приподнялся на жёсткой плоскости нар, когда открыв дверь в камеру вошёл дежурный старший надзиратель - плотный, кряжистый сержант с котелком чая и положенной пайкой. Из-за широкой спины с опаской выглянул выносной - хмурый и до невозможности рябой рядовой в чёрных бреннеровских перчатках из чёрной скользкой резины. На гауптвахте парашу офицеры не выносили - так ещё с царских времён повелось. На рябом лице выносного, начинавшего смиряться с казнью Господней по имени Островский, было нарисовано свирепое, ни с чем не сравнимое отчаянье.
Островский благодушно улыбнулся.
-- А-а, это вы? - притворно удивился урка, нарочно коверкая слова. - Как же, как же, жидём -с , жидём-с с нетерпением...
Сержант поставил котелок на чёрную полированную поверхность стола, разделил слипшиеся пайки, и снисходительно кивнув, встал у открытых дверей. Где-то в глубине коридоре затарахтел ключами второй вертухай. Островский никогда не изводил их своими насмешками, и благодарные вертухаи делились с ним трофейными сигаретами, которых у чекистов всегда было в избытке.
-- Ну что же вы? - как можно ласковее сказал Островский выносному, который с гордой гримасой сцепил свои жёлтые, редкие зубы. - Приступайте, доктор.
Выносной робко ступил в камеру.
-- Один секунд, - преградил ему дорогу Островский. - Я только облегчу свою совесть и усложню вашу задачу, милорд...
Урка полез грязными, крючковатыми пальцами в мотню своих рваных солдатских штанов. Выносной покорно замер у открытых дверей камеры, исподлобья глядя на своего блатного оппонента. Сашка, наблюдающий это зрелище каждый вечер, поморщился от ноющей боли в правой половине лица - там, где его кожу разрывали десятки хирургических швов.
-- Пардон просю, - продолжал валять ваньку Островский, невыносимо долго копаясь в расстёгнутой ширинке. - Мой мочевой пузырь не терпит отлагательств.
Выносной тоскливо вздохнул, ожидая, когда закончится весь этот спектакль.
-- Ой, - в притворном ужасе вскрикнул блатарь, вытаскивая из штанов, пустую руку. - Наверное, в прошлый раз потерял. Упустил, а.... Может, поищешь?
Рябой рядовой, упрямо мотнув головой упрямо мотнув головой, пошёл к параше.
-- Как же я без хозяйства? - запричитал Островский. - Ты уж поищи, будь человеком.
На это номер выносной ввиду своей детской наивности, не сказать больше глупости, покупался целых два раза, долго и безуспешно шаря в зловонной зелёной жиже. После поисков, так и не увенчавшихся успехов, он спрашивал, что Островский уронил в бадью, и каждый раз получал один и тот же ответ из трёх непечатных букв.
В этот раз спектакль не удавался, Сашка скучающе повернулся к стене, когда выносной, хрипя от позора, приподнял край "параши".
-- Ты, в каких родах войск служил, землячок? - спросил Островский уже своим обычным, без блатного шиканья, голосом.
Рябой рядовой ответил ему своей коронной однотипной фразой, с помощью которой, он в последнее время общался с уркой. Выносной сделал страшное лицо, выпучил глаза и хекнув от натуги, взвизгнул фальцетом:
-- Ня замай!
Сашка, поморщившись от боли, улыбнулся, насколько позволяли бинты.
-- Ня замай, - обречённо повторил рябой ефрейтор.
-- Да ты, однако, партизан, - поддельно изумился Островский. - Может у тебя и награды есть?
Выносной потащил "парашу" до дверей.
-- Точно медаль есть, - презрительно бросил в спину ефрейтору Островский. - Вот только не знаю "за освобождение" она у тебя или "за взятие"? Ты бы рассказал, земеля?
Дежурный вертухай, соблюдавший до этого в непростых дипломатических отношениях Островского и выносного, строгий швейцарский нейтралитет, неожиданно усмехнулся и осуждающе покачал головой.
-- И- эх, - сказал он своим трескучим голосом. - Жеребец. Ты хоть бы барышни постеснялся.
Островский, проводивший по обыкновению выносного до дверей камеры, замер в недоумении.
-- Какой барышни? Ты что, сержант, водки хильнул?
Вертухай многозначительно подмигнул валяющемуся на нарах Сашке, и обратив своё круглое лицо в тюремный коридор зычно гаркнул:
-- Ну чего встала, иди. Два часа у вас.
Островский присвистнул и от удивления сел на свои нары. А в камеру вошла, несмело улыбаясь в розовую ладошку, Оксана, раскрасневшаяся от смущения. Лязгнула, закрываясь дверь и Сашку будто ударило электрическим током. Он суетливо приподнялся на нарах, не веря собственным глазам, которые смотрели на окружающий мир, сквозь узкую амбразуру в белой марлевой перевязи. Оксана стояла у прочных тюремных дверей, словно не решаясь сделать шаг в камеру. Островский, одним движением взлохматив чёрные давно не мытые кудри, вопросительно посмотрел на Сашку.
-- Здравствуй Саша, - тихо сказала Оксана и опустила взгляд на грязный пол камеры.
Кокон из бинтов на голове Сашки едва заметно шевельнулся - он улыбнулся. На щели, прикрывавшей его обезображенный рот, появилась мокрая полоска слюны.
-- Оксана, - ломано выдавил из себя Сашка и скривился от боли. Он поспешно встал с нар и в оцепенении застыл перед женой.
-- Как ты? - робко спросила Оксана, с необъяснимым страхом глядя в пол перед собой. Она так и не решилась взглянуть Сашке в глаза. - Очень болит?
-- Оксана, - отмахнулся от её вопроса Сашка и медленно протянул свою ладонь к её тонкой руке, так похожей на детскую. Огрубевшие Сашкины пальцы коснулись гладкой кожи её звпястья - там где лиловыми каракулями проступали угловатые цифры татуировки - 19051. Оксана несмело посмотрела Сашке в глаза.