-- А я тебе гостинец принесла, яблоков, - она торопясь развернула узелок из старой немецкой лагерной косынки, в котором лежало несколько мелких краснобоких "райских" яблок. Кусочек тёплого и тихого лета наполнил камеру пьянящим ароматом августовских садов.
-- Нельзя ему яблоки, - резонно заметил Островский, опять уткнувшись в замусоленное "Житие Сергия Радонежского". - И говорить он почти не может.
-- Вот беда.... А я то дура, - глаза Оксаны мгновенно наполнились слезами.
Сашка неожиданно согнулся, словно подломившись и опустился перед Оксаной на колени. Руками он обнял худенькие, тонкие ноги Оксаны и протяжно всхлипнул, прижимаясь марлей повязки к её светлой юбке из парашютного шёлка. Сашка всхлипнул ещё раз и захлёбываясь слюной прошепелявил:
-- Прости...
Оксана заплакала и рухнула на пол рядом с Сашкой.
-- Да ведь я это, - шептала она, глотая солёные слёзы. - Мне ведь у тебя прощения просить надо.... В ногах валяться! Что ж ты наделал? Ведь ты не в лицо, ты в сердце мне попал.
Она рыдая, целовала Сашкины руки. Островский, знавший бесхитростную историю Саши и Оксаны из рассказов надзирателя, отложил остатки "Жития" и отвернулся к сырой бетонной стене.
Сашка осторожно прижал Оксану к своей груди, пальцами нежно перебирая её пепельные волосы. Он неожиданно заплакал, часто-часто моргая угольками карих глаз в белом кокне марлевой перевязи. Сашка торопливо говорил сквозь слёзы нежные напевные слова, но из-за волнения из его изуродованного рта вырывались непонятные, нечленораздельные звуки. Оксана, крепко прижимаясь к Сашкиной давно нестиранной гимнастёрке, повторяла одни и те же слова, которые ещё вчера становились комом в горле.
-- Сашка, Саша, Сашечка.... Сашка, - плача шептала она, вытирая тыльной стороной ладони слёзы с лица. Она с болью смотрела на подбородок мужа, где бинты сходились комом на перекрестье хирургических швов. Сашка беззвучно рыдая мотал перевязанной головой пытаясь что-то сказать Оксане, которая положила свои ладони на его широкую спину. Багровое закатное солнце. Которое повисло своими лучами на щелях в крохотном оконце дивизионной гауптвахты, набрасывало на них, стоявших друг перед другом на коленях, тончайшую паутину теней всех оттенков, пряча в складках их одежды застывшую на пороге ночь. Угасая, солнце будто зажигало мириады лёгких ночных звёзд, которые целыми веками, молча смотрели друг другу в лицо. И если ночью шёл дождь, можно было подумать, что звёзды тоже умеют плакать.
Первой нарушила тишину Оксана.
-- Саша, - всхлипнула она. - тебе очень больно? Не говори ничего, просто кивни.
Сашка силившийся что-то сказать только хрипел, расплёскивая нежность мокрыми от слюны губами.
-- А я здесь недалеко, в фильтрационном лагере, возле Тодта. В сентябре домой отправят,- мечтательно сказала она. Чувствуя привкус тоски в душе. В Тодте ничего не изменилось - разве что на на смотровых вышках вместо скорострельных "машингеверов" установили новенькие РПД с ленточным питанием. Но об этом она никак не могла сказать Сашке.
-- Меня к тебе ненадолго отпустили, - вытерев слёзы сказала Оксана. - Только на час.
Она виновато посмотрела Сашке вглаза и провела пальцами по шероховатым, грубо намотанным бинтам. Они были мокрыми от слёз.
-- Ок-са-на, - выдавил из себя по складам Сашка и в спешке теряя гласные просипел:
- Прости....
Оксана крепче обняла мужа.
-- И ты меня прости. Очень прошу - прости, Саша, я.... Я не знаю, что тебе сказать.
Сашка встал, отряхнув пыль с колен, и растерянно застыл в центре камеры, щурясь от яркого закатного света, пыльными лучами пробивавшегося сквозь щели между широкими пластинками от немецких патронных цинков. Дёргая кадыком, он пытался говорить, шевеля губами. Островский неподвижно лежавший лицом у стены, закрыл руками уши.
Оксана терпеливо смотрела на Сашку.
-- Саша, - шепнула она. - А я ведь понимаю, что ты мне говоришь. Спасибо тебе, Саша, за ласковые твои слова. Соскучилась я по твоей ласке.
Она вздохнула.
-- Саша люблю я тебя, очень люблю. Потому и слышу, что ты мне говоришь.
Она опустила глаза, нервно теребя край выцветшей косынки и совсем тихо попросила:
-- Поцелуй меня Саш, а?
Островский сжался валетом на узком прямоугольнике нар. А Сашка не замечая своего сокамерника, несмело, словно мальчишка, прикоснулся марлей бинтов к губам Оксаны, зажмурившейся от ожидания. Сашкино прерывистое дыхание обожгло Оксану, которая робко обняла мужа.
Островский, лежавший неподвижно, резко вскочил и бросился к окованной двери.
-- Надзиратель! - урка бешено замолотил кулаками по тёмному кровельному железу. - Надзиратель! Да где же ты, ёшкин кот. Открой сука!
Сашка не обращая внимания на беснующегося сокамерника, осторожно прикоснулся пальцами к гладкой и прохладной коже Оксаны. Его дыхание, хрипло вырывавшееся из-под узкой щели бинтов, тёплым воском стекало по её щекам. Сашкины чуткие пальцы заворожено прочертили странный узор на шее Оксаны. Она покорно замерла, закрыв глаза, переполненные солью слёз. Сашка с протяжным всхлипом втянул в лёгкие пыльный воздух.
-- Надзиратель! - продолжал неистово орать Островский. - Да, где же ты, падла....
В двери открылось округлое окошко глазка. Тёмный, неподвижный зрачок тюремного вертухая с упрёком уставился на взбеленившегося блатаря.
-- Ну? - глухо спросил дежурный надзиратель. - Чего вам?
-- Сознаться хочу, - боязливо выдохнул Островский, через плечо оглянувшись на целующихся Сашку и Оксану. - В убийстве сознаться, полностью и чистосердечно. Веди к следователю. Сейчас же!
Старшина за тюремной дверью громко зевнул.
-- Да ну? - нисколько не удивился он. - Прям щас и решили?
-- Выведи меня из камеры, - понизив голос попросил Островский. - Неужели не видишь, дубина? Им одним побыть надо. Его ж, может быть завтра в расход выведут. Ему ж "вышак" ломится. У тебя камеры пустые есть?
-- Есть, - равнодушно раздалось из-за двери.
-- Ну так выведи меня из камеры на полчаса, - попросил Островский. - Или веди к следователю.
-- Нет никого в следственной части, - сказал как отрезал вертухай и захлопнул круглое окошко дверного глазка. Мерный звук его скрипящих шагов заполнил пустой тюремный коридор.
-- Падла, - взбесившись, заорал Островский. - Зарежу, блядь буду! Волк позорный! Ты что же сука делаешь!
Сашка не замечая присутствия Островского, который гулко бухал кулаками по кровельному железу двери, нежно прижал горячую ладонь к щеке Оксаны, замершей от его ласковых прикосновений. Повинуясь Сашкиным шершавым ладоням, она гибко, по-кошачьи выгнулась на жёстких досках тюремных нар. Сашка, наклонившись вперёд, плотнее прижался мокрой от слюны повязкой к сухим губам Оксаны. Островский отрвался от двери и забрался на свои нары, с головой укрывшись рваным солдатским одеялом.
-- Саша, - дрогнув, одними губами, прошептала Оксана. - Саша, милый....
Сашкины ладони соскользнули с шеи на её плечи, потом на грудь. Оксана вцепилась в старую, давно не стиранную гимнастёрку, горячо дыша и прижимаясь к марлевой повязке. Сашка, шурша марлей, торопливо целовал её спутанные, пахнувшие хвоей и хозяйственным мылом, волосы. Купаясь в нежных, неумелых поцелуях мужа, Оксана сама расстегнула одну из стеклярусных пуговичек на своей блузке. Мокрая от пота Сашкина ладонь забралась под складки её юбки.
Плавный взмах ресниц Оксаны очертил дугу над синими тенями её глаз.
Ещё один взмах.
Ещё.
Оксана широко открыла свои глаза. Её блузка распахнулась как выбитые двери. Секунды потекли мимо них как искры, бесследно сгоравшими в пустоте. Сашка резко, прерывисто дыша, прищурился от боли в правой половине лица.