Оксана собрала с ладони последние черешни и пошла к дому. Где-то там, далеко, за её спиной, преодолев границы горизонта, но всё ещё скрытый вершинами гигантских тополей, по-пластунски скрытно подбирался рассвет, опиравшийся своими раскаленными ладонями на крыши наспех выстроенных казарм и ребристые сферы ангаров.
День обещал быть солнечным.
Она вернулась в хату и занялась привычными для себя утренними хлопотами, снуя между маленькой кухонькой, погребом и верандой. После того, как она приготовит Сашке завтрак, её ждали высохшие за ночь простыни, промасленный Сашкин комбинезон, который Оксана отчаялась отстирать и покрытый седой летней пылью пол на веранде. А вечером они с Сашкой наверняка пойдут в гарнизонный клуб на кино и воскресные танцы. Оксана представила, как они вдвоём с Сашкой будут кружиться в вальсе, а после танцев будут бродить по узким Торжеуцким улочкам и до одури целоваться. И неизвестно чего она ждала больше - жёстких торопливых Сашкиных поцелуев, шаркающего подошвами по полу вальса или новомодного иностранного танца со смешным названием тустеп. В одиннадцать, когда патефон останавливали до следующего воскресения, ей будет опять грустно, навсегда расставаться с ещё одним медовым июньским днём. Целую неделю она будет ждать воскресных танцев и приезда кинопередвижки. Раньше кино привозили в клуб и по субботам, но Сашкин комполка, хмурый армянин со смешной фамилией Ерепьян, из-за учений отменил приказом субботние танцы, оставив скучающим офицерским жёнам и застенчивым телефонисткам из штаба полка только воскресенье для "выхода в люди". По субботам авиаполк летал с утра до вечера и в горнице дребезжали стёкла когда истребители на бреющем заходили на посадку над их домиком.
Сквозь открытые окна в горницу врывался пьянящий аромат переспевших черешен, как пыль оседавший на выскобленный до белизны подоконник, на цветастые ситцевые занавески и белоснежную скатерть на столе. На новеньком, только что из Военторга, примусе громко, по-кошачьи обиженно фыркал, закипая закопчённый чайник. За окнами уже начинало светать - серое небо становилось голубым-голубым, а просыпающиеся деревья тревожно зашелестели в потоках утреннего ветра. В воздухе ясно ощущалась обычная июньская свежесть, которая вечером, когда солнце скатится за Реут в густые заросли шиповника, оцепившего тимьяновые склоны, станет горячей от палящего летнего зноя. Нарезая ломтиками чесночную, с белыми вкраплениями сала, колбасу, Оксана ясно представила этот тёплый вечер, представила, как поведёт её в вальсе Сашка, легко пожимая ладошкой ей кончики пальцев. Он так здорово умел танцевать вальс. Невесомые белые мотыльки будут виться в духоте вокруг керосиновой лампы под потолком открытой террасы гарнизонного клуба, где воскресными вечерами кашлял разболтанной пружиной патефон. Та-та, та-ри-там, та-та, та-ри-там, та-ра-ра-ри-там-там - словно услышав знакомую мелодию вальса, Оксана закружилась в сумраке горницы, как была - в одной ночной рубашке, с кухонным полотенцем на голом плече.
Сашка продолжал спать, равнодушно обнимая подушку, а Оксана вальсируя, обошла обеденный стол и поднимаясь на носок на каждом третьем такте, скользнула в промежуток между кроватью и громадным деревянным комодом, в чьём пронафталиненном чреве были спрятаны две её самые главные драгоценности - бежевое крепдешиновое платье и маленький флакончик "Красной Москвы". Духи подарил Оксане Женя Малахов, закадычный Сашкин друг, такой же молодой "летёха" с синими франтоватыми кубиками в петлицах диагоналевой гимнастёрки, мешковато висевшей на его худощавых, по-юношески немного сутулых, плечах. Женя Малахов был самым младшим курсантом из всего выпуска одна тысяча девятьсот сорокового года Омского лётного училища имени товарища Сталина. Самым младшим среди тех милых мальчиков, которых гордо называли "Сталинскими соколами". Все Омские девчонки наяву и во сне грезили об ухажёре в синей курсантской форме и с серебристым пропеллером на шевроне.
Запыхавшись, Оксана остановилась. Оркестрик, игравший где-то внутри неё восхитительный вальс, замолчал. Музыка погасла, будто последняя звезда на лазоревом небосклоне перед рассветом. Дирижёр опустил руки, а музыканты оторвались от своих золотых флейт и свирелей. Теперь Оксану окружала полная тишина, которую нарушали лишь размеренно стучавшие часы на стене. Время неумолимо бежало вперёд, с каждым движением маятника приближая воскресное июньское утро.
Которое пришло, когда Оксана, накрыв стол, принесла из тёмного сырого погреба глиняный глечик с вчерашним молоком, пахнувшим сухими бессарабскими степными травами. Сашка очень любил молоко, мог за завтраком выпить литр или два, но почему-то сам стеснялся этого. Снимая с округлого горла кувшина белую хрустящую марлю, завязанную хитрым узлом молдаванкой молочницей, Оксана услышала лёгкий, едва заметный, гул, доносившийся откуда-то из-за Реута. Сначала она не обратила внимания на этот низкий приглушенный шум, в котором угадывался басовитый рокот авиамоторов. Над аэродромом всегда летали, но только почему так рано. Так гляди, и Сашку поднимут раньше времени. Она выгнувшись глянула на своё тихо сопящее сокровище, которое беззастенчиво дрыхло, сбросив одеяло на пол.
Солнце лизнуло своим огненным краем горизонт, словно пробуя тёмно-голубое небо на вкус, и тишина умерла вместе с восходом. Мир наполнился зловещим гулом мощных авиационных двигателей, исправно вращавших воздушные винты, которые кромсали розовую рассветную зарю.
Утро было уже так близко.
Оксана замерла, прислушиваясь к чужим, совершенно инородным звукам, не замечая, что марля давно соскользнула с горлышка глечика и молоко льётся прямо на скатерть. Она подошла к открытому окну, за которым враждебный и неприятный на слух звук становился всё ближе и ближе. Небо ещё хранило свою июньскую утреннюю чистоту, но чьи-то пальцы уже легли на клавиши гашеток и рычаги бомбосбрасывателей. Пилоты бомбардировщиков в последний раз сверились с подробными картами аэрофотосъемки, где были красной тушью, помечены цели - капониры с самолётами, хранилище горючего, казармы для личного состава. Шесть восемьдесятседьмых "Юнкерсов" и четыре стодевятых "Мессершмитта" нарушив радиомолчание, определили курс для атаки. В эфире, потрескивающем статикой, раздалось то самое оглушающе приглушенная обязательная команда: "Achtung, wir über dem Zweck!" , как ножом разделившая равнодушное время на до и после.
Прямо перед первыми взрывами, наповал убившими июньское утро, с черешен осыпались алые как кровь, переспевшие ягоды. Резкий порыв ветра, будто предупреждая, взмахнул крыльями ситцевых занавесок, а с поста воздушного наблюдения взлетели яркими вспышками две зелёные ракеты, означавшие - "Посадку запрещаю". Но садиться никто не собирался.
И всё вокруг наполнилось рёвом и грохотом....
Первое звено восемьдесятседьмых "юнкерсов" прямо из предрассветного неба скользнуло в пологое пике, и между серебристыми сферами ангаров упали первые бомбы. Их металлические каплевидные корпуса, преодолевая сопротивление воздуха крыльями стабилизаторов, размерили своим недолгим полётом короткий промежуток между жизнью и смертью. Взрывная волна, взметнув в небо обгорелые комья земли, сотрясла до основания маленький домик на краю взлётного поля. Со стен белым дымом посыпалась битая штукатурка, а в настежь распахнутых окнах жалобно зазвенели разбитые стёкла. Маятник стареньких ходиков навсегда остановил своё неторопливое поступательное движение, когда в стены дома врезалась следующая взрывная волна - отголосок высокого огненного факела, сделавшего воздух раскалённой тягучей жидкостью, задрожавшей от грохота взрывов. Новые авиабомбы легли точно на хранилище горючего, и белый ослепительный смерч взвился почти до самых небес, с которых сыпался свинец пулемётных очередей и тринитротолуол немецких фугасок. Вот беззвучно в всеобщем грохоте взорвался топливозаправщик у ремонтной мастерской и оранжевые клочья пламени взметнулись в пока ещё серое небо. Расписанный жёлтыми птахами глечик выпал из рук Оксаны, выплёскивая белое густое молоко на чисто вымытый пол. А по выбеленным стенам хатки-мазанки замолотили тяжёлые крупнокалиберные пули, потерявшие на излёте часть своей убойной силы.