Приехал он и в день Натальиной свадьбы — полевые цветы привез. Невеста была одета уже по-праздничному, только что без фаты. Вышла она в сени, приняла цветы, поблагодарила.
— Молодец, что зла не держишь, — сказала ему. — Пусть и дальше у нас будет все по-хорошему.
— Насчет этого еще подумать надо, — отвечал Димаков. Наталья в своем свадебном наряде показалась ему по-новому красивой и соблазнительной… и вот уплывала из рук.
— Все передумано, Гена, — покачала она головой.
— Это еще как сказать, — продолжал Димаков. — Если ты забыла свои слова, которые на прощанье говорила, так я зато ничего не забыл.
— Может, и не забыл, да плохо помнил.
— Я на службе находился, а не на гулянке!
— Слыхала я, Геночка, и про службу и про гулянку.
— Сплетни слушала!
— От тебя-то я никаких вестей не получала.
— Не из каждого места можно писать. — Димаков напустил на себя таинственность.
— Да ты ведь когда отслужил-то?
— Ладно. Ты лучше рассуди, зачем бы я в Горицу возвращался? — начал Димаков новый заход.
— Ты домой вернулся.
— Дома я не живу, как видишь. И если б знал, что ты… не поехал бы!
— Так ты что, ко мне ехал? — усмехнулась Наталья.
— А к кому же еще!
Сказать прямо и ясно: да, к тебе, из-за тебя, из-за любви нашей! — Димаков не умел или не хотел и поэтому продолжал объясняться пока что вопросами:
— Ты подумай, где мне лучше жилось бы — в городе или в нашем лесу? Мне через год могли бы городскую квартиру дать, а я сюда приехал! Чего я тут не видал?
— Ты сам-то себя видишь ли? Понимаешь ли? — Тут Наталья почему-то вздохнула.
— Я все вижу и знаю, что делать, — загорелся Димаков. — Вот сейчас увезу тебя — и все будет о’кэй!
Было ли у Димакова обдумано все заранее или все прямо тут решалось — никому не известно. Он, пожалуй, и сам не мог бы сказать об этом с полной уверенностью. Но когда Наталья вздохнула, а потом, от его слов, перепугалась, то есть поверила его угрозе и кинулась к дверям, — он уже твердо знал, что будет дальше.
— Стой! — схватил он ее за руку. — И лучше не начинай скандалить — ты меня знаешь! Ты же сама сказала — пусть будет все по-хорошему. Вот и будет все по-тихому, по-соседски. Мы же не чужие люди, не первые встречные…
Димаков говорил и говорил, не давая Наталье опомниться, и все тащил ее за руку во двор и там, за углом дома, вдруг бесстыдно обхватил ее и начал целовать. И уж такое нашептывал ей на ухо, чего и раньше не говаривал. Наталья пробовала втихую, чтобы не услышали родители, отбиваться, но сил у нее оставалось все меньше. А может, и вернулось тут что-то прежнее, не совсем позабытое.
Так оказались они рядом с мотоциклом, и Димаков, вроде бы без всяких дурных намерений, предложил:
— Ладно, Наташа, не будем ссориться. Давай прокачу тебя на прощанье — и все!
Размягченно-безвольная, захмелевшая от поцелуев и неожиданных слов, Наталья послушно уселась на заднее сиденье… и окончательно опомнилась только в лесу, на охотничьей базе, в просторных хоромах егеря.
— Вот тут и будем жить, — объявил ей веселый Димаков.
Наталья смотрела на него испуганно и вопрошающе.
— Да ты не бойся его! — по-своему понял ее Димаков. — Пусть только сунется!
Он говорил о женихе Натальи — зоотехнике Муравлешкине. Это был тихий, не очень уверенный в себе тридцатилетний парень, В свое время он приехал в Горицу по распределению да так в ней и прижился. Ему понравились здешние места, да и сам он, как говорится, пришелся к месту. Его уважительно величали Михалычем, вся деревня сочувствовала его ухаживаниям за Натальей, а теперь вот…
Воинственно настроенный Димаков смотрел в тот темный угол своего жилища, где висело на стене ружье, а рядом на полочке лежали винтовочный ствол без приклада и ржавые гранаты — русские и немецкие, еще какое-то железо… «Дары леса», — называл он эту свою странную коллекцию.
Наталья села к окну, расплакалась, запричитала:
— Дура я разнесчастная! И чего мне, проклятой, надо было? Куда меня занесло, безголовую?
— Могу отвезти обратно, — ухмыльнулся Димаков, уже осознавший свою власть над нею.