Таисия и голосом, и глазами старалась нагнать страху и загадочности, хотя Екатерина Гавриловна давно уже догадалась, что старушку напугал мрачный жилец из соседней квартиры — преподаватель какой-то. Великая слышимость через стены и потолки — вот и вся загадка, и вся жуть, хоть ты смейся, хоть плачь. В этом доме почти все соседи слышат друг друга. Когда, например, начинается в городе грипп, Екатерина Гавриловна сразу узнает, кто первым чихать начал, и принимает меры, чтобы уберечь внука от опасных контактов. Она всегда слышит, когда к соседке-грузинке приезжают с цветами или фруктами ее шумливые родичи и пируют ночи напролет. Раза два приходилось даже выходить ночью на лестницу и звонить соседке. На площадку тотчас вываливалась ватага радушных и вежливых белозубых мужчин, Екатерину Гавриловну первым делом приглашали к столу, а когда она отказывалась и просила быть потише, искренне удивлялись: почему в Ленинграде нельзя повеселиться и выпить?.. За этой же стенкой появился недавно младенец. Но тут, конечно, никаких обид и претензий быть не может — пусть себе живет и растет, и пусть кричит, когда ему надо. Екатерина Гавриловна просыпается на каждое его кормление и только тогда сердится, когда молодая мамаша долго не подходит к ребенку. Разве можно так относиться к детским слезам? Даже чужому человеку и то больно слышать, как дитя плачет, как боится — не пропала ли куда его мама… И опять вспоминается Екатерине Гавриловне ее далекая молодость, когда вот так же не хотелось просыпаться и трудно было вставать, но она не могла тогда и секундочки промедлить: и сына жаль было, и в большой семье жила, от многих зависела. Поэтому вскакивала, как солдат по тревоге, еще не все соображая, но сразу действуя. Даже в холодные ночи не успевала на себя хоть что-то набросить, хватала скорее сухую пеленку, брала сына на руки и только после этого чуть-чуть просыпалась, давала своему большеротому грудь. Сразу им обоим делалось хорошо, и все-то, все готова была отдать она этому крохотному существу, всю свою жизнь по капельке перелить в него. «Кровиночка моя, — шептала она чуть слышно, — ягодка лесная сладкая, радость моя утренняя… Вот так, вот так, хорошенько выдаивай мамку свою, у нее там порядочно для тебя припасено, и набирайся силенок, здоровья, крепости… Господи, дай ты ему, безотцовщинке моей, счастья в жизни, отведи от него дурных людей, не дай, боже, войны и голода, не разлучи нас никогда…» В иные ночи она словно бы ясновидящей становилась и томилась предощущением каких-то неминуемых бед и несчастий, и, кажется, именно в те годы услышала первую болинку в сердце. И кажется, уже тогда она понимала, что на всю предстоящую им жизнь они будут друг для друга самой надежной опорой. Никакого третьего, пожалуй что, не появится… Где ты найдешь такого человека, которому можно доверить этого маленького, этого родненького, только моего теперь сыночка? А если и встретишь, то как поймешь, что можно ему доверить?..
Екатерина Гавриловна продолжала слушать Голубую соседку, но главные, глубинные мысли ее уже переключились на сына, сперва на маленького, давнишнего, затем — на сегодняшнего. И уже зарождалось в душе привычное беспокойство: почему его так долго нет, не случилось ли с ним чего? Утром он говорил про какие-то свои судебные хлопоты, ему там надо было куда-то съездить и что-то проверить, но ведь после конца рабочего дня прошло уже достаточно времени, пора бы уже и вернуться. А его все еще нет и не «видно», где он.
Когда Виктор подходил к дому, Екатерина Гавриловна как-то ухитрялась почувствовать его приближение, «увидеть» его. Случалось, что она угадывала тот момент, когда Виктор появлялся на дворовой дорожке, и выглядывала в окно, как бы встречая его. Часто она предугадывала его телефонный звонок и, снимая трубку, почти твердо знала: это сын! Конечно же, она безошибочно узнавала его шаги на лестнице. И ждала, когда позвонит или откроет дверь своим ключом, а потом начнет привычное балагурство: «Ну так что, зайцы-кролики, какая сегодня программа? Для начала ужин? Это неплохо, ужин — штука полезная, а дальше? Ну, ясно, от телевизора теперь тоже никуда не денешься. Хотя он для глаз вредным считается — для кругозора полезен. Принимается!»