Было время, когда Виктор не понимал выгод размеренной работы. В нем с детства жила и нередко «включалась» этакая азартность, при которой все делается почти безоглядно — и у верстака, и на футбольном поле, а то и в разговоре с начальством. Как начнет — не остановишь и не догонишь. «Заводной Витек» — называли его тогда в цехе. А мать почему-то объясняла его реактивность так: «Это у него с блокады».
Вести разговор со старшими научили его на флоте. Быстрота же в деле всюду поощрялась, и он считал ее, может быть, лучшей чертой своего «я». Ему даже нравилось где-то «рвануть», «дать процент», сотворить что-то заметное. В конце каждого месяца и квартала он разгонялся для финишного рывка, вкалывал как угорелый и даже сам перед собой ходил в героях труда. А со стороны слышал: «Ну и дает Витек!» И первого числа следующего месяца ходил по цеху с видом отдыхающего чемпиона, готового принимать поздравления.
Он уже собирал регуляторы скоростей, эти сложные агрегаты, входившие в «нервную систему» турбин. И все у него шло хорошо, пока не запорол один регулятор. Запорол именно в конце квартала, стараясь с большим опережением встретить Новый год. И вместо премии, вместо статьи в заводской газете, на что он рассчитывал, состоялся крупный и крепкий разговор. Его портрет — аккуратно причесанный пай-мальчик с горделивым взглядом — сняли с доски Почета. Он тогда едва не ушел из цеха. Помешала, скорей всего, Тоня, появившаяся в поле его зрения.
Этот случай научил его: работа — не спорт. На футбольном поле, действительно, бывает необходимо рвануть, выложиться до конца, действовать на пределе возможного и на грани допустимого, там можно при случае и покрасоваться, забив гол, и посимулировать, если тебя обидно, перед самой штрафной, «снесут». Все отдав, ты можешь после финального свистка надолго расслабиться. А в цехе ни финального свистка судьи, ни финишной черты не бывает: завтра надо продолжать то же самое, что вчера и сегодня, — работать. И не бросками, а методично. И так, чтобы не переделывать сделанное.
Странно, что к таким ясным и простым истинам человек приходит не сразу, и нередко ценою ошибок.
Теперь все его метания и порывы остались как бы в детстве. Нет лихих рывков и нет, слава богу, срывов. Если не задерживают детали, он работает как хорошо отлаженная машина, и к концу месяца выходит почти стабильная выработка — около ста десяти процентов. Правда, после такой работы совершенно нечего бывает рассказать — ни друзьям, ни дома, ни корреспондентам, которые заглядывают в цех перед праздниками. Не было ни авралов, ни чепе. Ни вчера, ни сегодня. Просто прошел рабочий день. Еще один рабочий день. Скучно и однообразно? Да нет, нормально. Так, как надо. Так, как должно быть всегда. Нет ничего на свете более однообразного и монотонного, чем работа здорового сердца, но ведь только этого нам и хочется.
Слишком романтизировать и героизировать работу тоже не стоит. Звонкие слова насчет того, что труд — дело какой-то особенной доблести и геройства, не везде применимы. Все-таки труд — это дело каждого дня и каждого человека, в том числе и неспособного к героизму. Поспокойней надо говорить и о радости труда, хотя она, конечно же, существует. Работа все-таки не удовольствие и не развлечение. Удовольствие на службе получают, может быть, секретарши, тихо влюбленные в своих шефов, да и то недолгое время. А когда ты вот так позвякаешь железом восемь часов подряд, повозишь его по верстаку, то к концу смены захочешь и оторваться от такого удовольствия. Захочешь помыться — и домой. На следующий день ты, конечно, придешь сюда же и примешься за дело, может быть, с новым интересом, но это уже другая тема. Просто человек так сложился, что не может без этого существовать. Не только без заработка, необходимого на прожитие, но и без самой работы. Потому что он — человек…
Но вот и подошла та ожидаемая минута, когда был поставлен на стенд этот последний, этот обещанный регулятор.
Виктор спрятал в шкафчике инструмент, прибрал верстак, сдвинул жадно раскрытые челюсти тисков и пошел в душевую. Его настроение быстро перестраивалось на новый, «послерабочий» лад. Даже усталость воспринималась теперь по-иному. Да, ты выдохся, ты почти валишься с ног, но дело сделано — и это приятно, черт подери!