Этого Катерина стерпеть не смогла. Как узнала, что пошел к другой, так собрала узелок, схватила на руки сына — и на станцию.
Сперва она просто бегом бежала, чтобы подальше от деревни отдалиться, потом, что называется, пешком пошла, а где-то на пятой версте и присела на сухой обочинке, обхватила голову руками: «Куда бежим-то, Витенька, кто нас ждет с тобой, горемычных?» Сын тоже начал носом пошмыгивать.
Немало просидели они тогда на обочине дороги под кустиком, на пахучем белом клевере, над которым пчелы и шмели гудели. Вернуться обратно в деревню гордость не позволяла, идти дальше к станции боязно и жутко было. Ведь правильно подумала: никто нигде не ждал ее даже одну, а уж с ребенком и подавно. Да и сам город, в который нацелилась ехать и который давно уже как-то смутно звал ее, теперь пугал страшно. Вспоминалось уже не то, что там у людей каждый день бывает сладкий чай с булкой, а рассказы про городскую шпану с бритвами, про насильников, которых как раз недавно судили и расстреляли…
Догнал бы ее тогда Павел, попросил бы вернуться — и вернулась бы.
Но не догнал, не воротил…
Ну а дальше ученье как шло? Сперва на одном станке, потом — на двух, на четырех; соревнование было такое. Началась война — и совсем перестали считать, на скольких станках, до каких часов. Самые злые блокадные месяцы отстояла в почти нескончаемой смене — ткань для ватников гнали. Сына чуть не потеряла. Хорошо еще, хватило сил и настойчивости вывезти его за кольцо хоть в конце зимы. Дорога на Ладоге уже как река была — едет машина и гонит перед собой воду. Зенитчики уже снимались со льда. Погода была нелетная, так что самолеты не беспокоили, но снаряды в некоторых местах рвались. Вдруг вскинется в стороне белый льдистый фонтан, ухнет воздух… жди следующего.
Как она добралась тогда до своей заладожской деревни и не застудила Виктора — одному богу известно. Сразу начала работать в колхозе, молоком своего маленького блокадника отпаивать. Первое время дней не замечала, все только удивлялась да радовалась, что и голода нет, и войны поблизости не слышно. Сама дистрофию свою тоже поборола. И вот ко второй военной зиме началась у нее все равно как вторая молодость… Опять это были длинные и тусклые, как в детстве, вечера, даже с лучиной бывали, только с совершенно другими рассказами. Все жили войной, одной войной. Каждая женщина кого-то ждала с войны. И она тоже заодно со всеми начала ждать Павла Шувалова. Думала так: пусть он вернется хоть без руки, хоть без ноги — приму без слова, служить буду до конца дней, под праздник сама принесу «маленькую» — пусть только вернется! Не захочет от своих лесов в город ехать, тут все останемся. Может, и деток еще прибавим — пусть растут… И стал он ей зимними, а потом и весенними ночами сниться, только не безрукий и не безногий, да и не сказать, что это точно Павел был просто молодой, сильный мужчина, которому она готова была и хотела подчиниться, но все время им что-нибудь мешало.
Появился там вскорости и реальный, не из снов, человек. Во всей округе буквально считанные мужчины оставались, а вот нашелся — и прямо к ней. Избалованный, конечно, молодыми бабенками, нахальненький, но еще не конченый распутник. Жениться даже предлагал. Только у нее в голове другое укоренилось: своего солдата ждать должна! Давно он ей не свой был, давно переболела она им, а вот нашло такое настроение, вернула мужика в душу свою в военном почетном обличье — и как будто вернулось все прежнее, молодое, чистое. Прямо колдовство какое-то. Ничего плохого не помнила, думала о нем только хорошее, чуть ли не молилась за него… Вот оно как бывает!
Ухажер этот местный походил-походил вокруг нее и отстал. Потом на фронт уехал, и что с ним там сделалось, она уже не знает.
Не сбылось и с Павлом. Он хотя и узнал от своих стариков, что его бывшая жена с сыном в деревне живет, но прямо ей ни слова не написал и простого привета не передал. Она тогда сама попросила бывшего свекра, чтобы от нее привет Павлу послали, и стала ждать. Если бы он хоть слово о ней в письме родителям написал и это письмо ей показали, она бы откликнулась всем сердцем. Но ни привета, ни слова не дождалась. Оказывается, свекор не приветы передавал, а совсем другое про нее писал. Старый уже был, а доброты не нажил.
В сорок четвертом, как только война отодвинулась от Ленинграда и восстановилось сообщение, потянуло ее с непонятной силой обратно в город. Тоже как наваждение было. Ляжет спать — Ленинград перед глазами, встанет утром — город видит. Можно было подумать, что у нее там самый близкий человек оставлен. На самом-то деле он тут рядом с ней находился, но в мыслях у нее как-то так складывалось, что это она к нему или ради него должна ехать в город.