Тут задор и всяческое лукавство в момент слетели с Екатерины Гавриловны и стало с ней твориться что-то непонятное и сумбурное. Все смешалось и спуталось: возмущение и благодарность, обида и радость, боязливость и отвага. Вдруг пробудились, воспрянули жаркие токи промелькнувшей где-то вдали молодости. Сильно захотелось на этот почти что сказочный остров, на котором побывали чуть ли не все знакомые, а ей всегда что-нибудь да мешало. То боялась сына оставить, то не хотела ехать без него, когда он подрос, то, наконец, жалко было даже тех небольших денег, что полагалось доплатить… «Соглашайся, не раздумывай, дурочка!» — подбадривал и торопил ее какой-то доброжелательный голос.
И все-таки она обиделась:
— Это как же вы рассудили, Станислав Егорыч? Приняли меня за какую-нибудь…
— Ну зачем же так-то, Катюша? — обиделся в свою очередь и инженер. — Мы ведь не первый день знакомы, и, в общем-то, мне давно хочется поговорить с тобой в каком-нибудь спокойном уголке.
— Поэтому вы и решили прямо в каюту?
— Да, в общем-то, наверно, снахальничал.
Он, кажется, неподдельно смутился, и она подумала, что вся эта ухажерская лихость его была порождена тоже смущением и нерешительностью. Подумала, пожалела инженера и неожиданно смягчилась:
— Хоть бы поухаживали немного для начала-то…
— Именно это я и собираюсь предпринять, — оживился инженер. — Куда прикажете вас проводить?
Он проводил ее до дому, рассказывая по дороге о своей покойной жене. Они прожили душа в душу больше тридцати лет, пережили в разлуке войну, вырастили детей, а в последний год перед ее смертью начали непонятно ссориться, обвинять друг друга в несуществующих винах, ему до сих пор очень трудно от всего этого. Как-то не так жилось… Екатерина Гавриловна тоже рассказала кое-что о своей жизни, о своей доле. А под конец взяла да и согласилась поехать вместе с ним на Валаам.
Никогда бы раньше не подумала, что можно так осмелеть, но вот, оказывается, можно. Инженера она уже не боялась и поняла, что хозяйкой положения будет сама, не он. Рядом с ним она чувствовала себя молодой, обожаемой, и это ощущение многого стоило. Сильно тянул к себе и красивый остров, о котором столько было слышано. Почему же не съездить туда с приятным спокойным человеком?
Теплоход отправлялся в тот же вечер, поэтому Станислав Егорович остался ждать ее на улице. Она быстренько умылась, причесалась, переоделась, схватила свою воскресную сумочку и проворно выбежала на улицу — действительно как в молодости.
И был потом белый многоярусный теплоход, слегка оглушенный музыкой, заполненный празднично одетым и празднично возбужденным народом. Люди бродили по палубам, стояли у бортов, где-то бренчала гитара и пытались петь. Все это напоминало большой взбудораженный муравейник, только здесь не занимались перетаскиванием с этажа на этаж хвоинок, личинок или мертвых комариков, как делают это муравьи, здесь просто сновали праздные люди, словно чего-то искали, но не находили. И вместе со всеми бродили, стояли то на носу, то на корме Екатерина Гавриловна и ее инженер. Смотрели сперва на берега Невы, памятные инженеру по годам войны, потом — на неоглядную умиротворяющую гладь тихой в тот вечер Ладоги. Говорили мало, отдаваясь красоте и покою, царившему во всей природе и особенно приятному после громоподобной музыки.
Отдаваясь, но нелегко обретая его.
Екатерина Гавриловна все еще не могла окончательно освободиться от беспокойства, которое вселилось в ее насторожившуюся душу еще при первых словах Станислава Егоровича у фабричных ворот. Она и здесь, на пароходе, часто оглядывалась, опасаясь встретить кого-нибудь знакомого, и даже ходила рядом с инженером как-то бочком, чуть отстранясь, как и должна, по ее мнению, ходить случайно присоединившаяся к мужчине попутчица. Присоединившаяся только для совместных прогулок по палубе, не больше. Она и разговаривала с ним, как случайная и малознакомая, и о таких предметах, о которых говорят все. Смотрите, какое чистое небо… какая шелковая вода… какая смелая чайка.
Так вот и шло.
Но, оказывается, даже через такой разговор может со временем возникнуть или углубиться близость между людьми. Даже такими избитыми словами можно высказать нечто серьезное, глубинное, годами таимое в душе, под пластами одиноко прожитых лет, под пеленой житейской усталости, под притворным равнодушием к телесным радостям жизни. Она не сразу заметила и не вдруг осознала пробуждение чего-то давнишнего, полузабытого и вроде бы уже незаконного для ее возраста, а когда почувствовала и осознала — светло ужаснулась. Неужели это она? Неужели еще не все и не совсем в ней уснуло, а только лишь дремало, ожидая этого неожиданного дня?