Теперь за экскурсовода говорил Станислав Егорович. Он тоже упоминал знаменитых людей, побывавших на острове, и, когда это было знакомое имя, Екатерина Гавриловна радостно кивала головой — дескать, знаю, знаю такого! Но больше всего он говорил о величии и святости самой природы, которая и побуждала человека искать где-то в вышине бога-творца. Иначе ведь не понять и не объяснить было нашим древним пращурам возникновение такой мудрой, добром осеняющей нас красоты. Он упоминал незнакомого Екатерине Гавриловне художника Нестерова, называл его дивные, не по-нынешнему названные картины — «Пустынник», «Видение отрока Варфоломея», — а ей и любопытно было слушать, и обидно оттого, как мало она знает, и все время жаль было, что нет рядом с нею сына ее, матроса. Вот бы кому посмотреть да послушать все это! Ради того чтобы написать или рассказать потом Виктору, она все здесь хотела запомнить и боялась, что не сможет, не запомнит. Уже в Ленинграде, когда начнет писать Виктору самое длинное в своей жизни письмо, она будет снова выспрашивать у Станислава Егоровича разные подробности и все-все напишет, и сын потом как-то вспомнит это письмо… Не тогда ли возник у него интерес к уединенным местам? К чащобам, пустынным проселкам, к озерам, островам…
Был тут над обрывом еще и такой момент. Вдруг припомнилась ей отважная гордая женщина, ее тезка — Катерина из «Грозы». Кажется, даже промелькнуло перед глазами что-то воздушно-белое, летящее или падающее, женщина или чайка. Что-то даже вскрикнуло в душе — печально и торжествующе. И самой захотелось чего-то такого же смелого, своим ужасом возвышающего. Пролететь бы вот так над водой или над жизнью — и ничего больше не надо… Но не каждой бабе такое дается. Разве что помечтать выпадет случайное времечко. А в жизни-то приросли мы к земле и ногами и мыслями. Не полеты, а чаще всего заботы достаются нам, грешным…
И все-таки здесь Екатерина Гавриловна оторвалась от земли. Еще раз окинула весь видимый простор взглядом, ахнула от беспредельной чистоты этой, незаметно отделилась от береговой тверди, перенеслась на тот островок посреди заливчика, села там на поваленное дерево, склонилась над синей, с облачками в ней, озерной водой, обхватила голову руками и безмолвно заголосила над своей жизнью, без женского счастья доживаемой, над своим сегодняшним островным грехом, нежданно радостным, но слишком поздним, наверно. И долго еще смотрела она в воду, долго сама с собой горевала, пока по щеке ее не скатилась, тепло и безгорестно, облегчающая слеза. Тогда она достала из праздничной сумки второпях надушенный вчера платок, вытерла им, не стыдясь инженера, эту слезу свою и проговорила обыденным голосом:
— Что ж это мы отстали от всех?
— А ты хотела бы вместе со всеми? — заботливо спросил инженер.
— Да я уж и не знаю.
— Хорошо ведь и так.
— Правда — хорошо. Я уж и не помню, когда еще так было.
Ей было хорошо и здесь, на этом возвышенном, воздушном берегу, как будто на верхнем этаже ее жизни, хорошо было и после, когда они шли по мягкой, милой сердцу деревенской тропе обратно к пристани, и когда немного запутались в дорожках и тропках, чуть ли не радуясь тому, что где-то еще можно хоть ненадолго заблудиться, и, наконец, когда они вернулись на пароход, пообедали и хорошо отдохнули в своей каюте. Только перед вечером при прощании парохода с островом, после его гудка, словно бы покачнувшего весь этот каменный монолит, Екатерине Гавриловне стало немного грустно. Прощально грустно.
После того потянулась однообразная дорога по воде. Скоро стало заходить солнце, большое и еще раздвоившееся, перед тем как спрятаться за грань воды. Озеро было как стекло. И было оно, как и только что оставленный остров, — необыкновенным. Оказывается, сорок тысяч рек и ручейков впадают в него. А из него вытекает одна Нева. Вода здесь и летом холодная. Но есть, оказывается, посреди озера и очень теплые пласты воды с температурой двадцать четыре градуса — как в Сочи в августе… Инженер и еще что-то рассказывал, но Екатерина Гавриловна не все слышала и не все запоминала.
А инженер не унимался. Закончив о Ладоге, он начал о Байкале, на котором тоже бывал. Как-то ночью ему даже посчастливилось увидеть редкое явление — мираж. В полусотне километров от берега и железной дороги люди с катера увидели, как на горизонте, словно бы по воде, шел бесшумный поезд с освещенными окнами. Можно было различить силуэты людей, в этих окнах. Потом поезд остановился, постоял немного и без гудка, без стука двинулся дальше.