Эдвард принял дар неохотно — скорей ради Энджел, чем ради себя. Отец Энджел, Терри, сочинитель боевиков, положил на имя маленькой дочери крупную сумму, увильнув таким образом от наследственных пошлин и налога на дарение. Эту подробность Энджел скрывала до самой свадьбы, и Эдвард считал ее самой обычной девицей из Челси[38] — секретаршей, официанткой из бара, а порою даже натурщицей.
И правда, как-то однажды, между делом, Энджел была моделью в художественном училище. Там и приметил ее Эдвард: Энджел, воплощенная невинность, сидела нагая на постаменте; волнистые белокурые пряди блестели в лучах мощных ламп, удлиненные веки с голубыми прожилками затеняли большие глаза, упруго торчали груди, а стыдливо приподнятое бедро вызывающе и упрямо скрывало светлую щетку густых коротких волос, отчего у Энджел сводило мышцы, а у студентов не получался рисунок. Так они утверждали.
— Если хочешь и дальше выставлять себя напоказ, — сказал он ей в кафетерии, — то уж по крайней мере не строй из себя невинность.
Красивый, улыбчивый, темноглазый, Эдвард привез Энджел к себе и весь вечер искушал ее ностальгическими записями Синатры, оставленными прежним жильцом, полунасмешливо, полусерьезно нашептывая любовные песни в украшенное жемчужиной ушко; теплое дыхание распаляло ее воображение, а крепкие зубы, словно бы невзначай сжимавшие нежную мочку, сулили немыслимое блаженство и муку.
Энджел не захотела остаться, он разозлился и отправил ее домой на такси, не уплатив за проезд. Энджел заняла у соседки по комнате и прорыдала всю ночь и весь следующий день, сидя на своем постаменте, и у нее так опухли глаза, что двум-трем студентам пришлось подчищать вчерашний рисунок. Но колено она опустила, в знак повиновения, и сразу почувствовала, как изменилось настроение в студии — от холодной ожесточенности к дружескому одобрению, — и догадалась, что Эдвард простил ее. Несмотря на то что она отдавала себя толпе, Эдвард простил ее.
— Выставляй себя сколько угодно, — сказал он в кафетерии, — я не против. В сущности, это даже меня возбуждает. Я только против ломанья. Энджел, тебе еще расти и учиться.
Чувства Энджел были уже настолько накалены, тело налито сладкой истомой желания, а разум так одурманен его обаянием, что она бы с радостью выполнила любую его прихоть, на людях и наедине. Но он встал и ушел, оставив ее платить по счету.
Энджел поплакала и утешилась, уехав домой с приятелем Эдварда, Томом, и даже легла с ним в постель, в чем неизменно раскаивалась впоследствии.
— Можешь быть шлюхой, — сказал Эдвард перед началом очередного занятия, — мне все равно. Только уж будь любезна, оставь в покое моих друзей.
Эротическая пытка продолжалась еще неделю, и только тогда он наконец соизволил провести с Энджел ночь; к концу той недели ее колено бесстыдно и вольно свешивалось с постамента. Пусть смотрят все. Каждый, кто хочет. Ей безразлично. Все равно работа подходит к концу. Новая служба — секретарем в адвокатской конторе — начинается в понедельник. Но тут, когда Энджел уже решила, что любви и жизни конец, Эдвард возродил ее к ним.
— Я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. — Потаскушка ли, машинистка — мне все равно. Я люблю тебя.
Топ-топ, бегут шаги наверху, тук-тук-тук. Реальней реального. Нет, капли так никогда не стучат. Что же тогда? Крысы? Нет. Крысы возятся, носятся и скребутся. Крысы были в амбаре, в котором Энджел и Эдвард жили во время летних каникул. Палатку снесло ветром, и они нашли пристанище в сельском амбаре. Все четверо — Эдвард, Энджел, Том и его новая девушка, Рэй. Однажды Энджел потеряла Эдварда, когда они, спотыкаясь, брели ночью из местной пивнушки, и, поискав, обнаружила его среди высокой травы под дубом в тесной близости с Рэй.
— Да ты вдобавок еще истеричка! — взорвался Эдвард. — Где твоя логика? В конце концов, ты же переспала с Томом!
— Но это было давно…
Да, давно, так давно. До декларации любви, до сдачи позиций и отказа от благоразумия и защиты, от здравого смысла — во имя доверия, еще до того, как, завязав свою душу на бантик, она вручила ее ему на хранение. И если пальцы хранящего разожмутся, если руки, в которые веришь, ослабнут — нечаянно или нарочно, — что ж, лучше тогда умереть.