Этому стишку научил Иниго его маленький товарищ, Майкл О’Брайен. Может быть, стишок его и спас? Кто бы ни спас, но только не Хлоя. Иниго мурлычет стишок себе под нос перед сном, как другие шестилетки убаюкивают себя грубоватыми считалочками, подцепленными на улице.
Иниго девять лет. Иниго свалился с крыши гаража, упал ничком. Упал и лежит. Мальчишки сбегаются посмотреть, переворачивают его. Одни в испуге разбегаются по домам, другие бегут за Хлоей. Хлоя прилетает стрелой, белая как мел, белее Иниго, в голове — сумбур и мельтешение и внезапная ясность: это конец. Чем навсегда врежется в память эта страшная картина? Шагов за двести от тебя бессильно распластан на земле мальчик. Твой? Да, твой сын. Почему это выпало тебе, не другой, безвестной матери? Почему он не подымается? Прикидывается понарошку? Или в самом деле не дышит, а ты никак не добежишь, а ноги пудовые, их не оторвать от земли, как бывает в страшном сне. Так вот что предвещали эти сны? Но нет. Иниго жив. Он дышит. Стонет. Лицо у него в грязи и крови, на виске рваная бескровная рана — что там, под этим месивом? Смотреть страшно, а как на самом деле — может, еще страшней? Что делать? Собираются соседи. И длится, длится без конца замедленная съемка. К доктору? Нет, мальчика нельзя поднимать. «Скорую»? Когда-то еще приедет. Некий добрый самаритянин приводит машину.
— Погодите минутку, — говорит Хлоя, — дайте я его чуточку приведу в порядок.
Все ждут. Кто-то подает ей влажное полотенце. Хлоя обтирает сыну лицо. Первое, что делает всякая мать в критическую минуту, — так кошка вылизывает котенка. Послюни носовой платок, оботри лицо, руки, одерни рубашечку, наведи чистоту и опрятность, вернись к привычному распорядку бытия. И уж потом — соображай.
— Зря вы это, — говорит кто-то. — Чем хуже вид, тем быстрее в больнице примут меры.
Но, глядя, как подергивается всем телом Иниго, как разливается синева по его расцарапанному лицу, никто не сомневается, что в больнице и так поспешат принять меры. Хлоя садится сзади, Иниго укладывают к ней на колени, суют ей в машину сумочку. Иниго в глубоком обмороке. Только обморок ли это? До больницы ехать одну милю.
Выжил! Три трещины в черепе, но ни одной вдавленной, мозг не поврежден, раны на лице неглубокие, на обеих ногах смещены коленные чашечки. Первые два часа он раз шесть оказывается на волосок от смерти из-за шока. А потом обошлось.
Иниго лежит в больнице три недели. Хлоя теряет девять фунтов веса. Это к лучшему, Оливер говорит, что она слишком растолстела.
Ох подруги, закадычные мои подружки, какие вы умницы, что не рожаете детей вообще или избавляетесь от них. Делайте аборты, операции, глотайте таблетки — все лучше. Дай жизнь другому, и вместе с нею ты дашь ему власть терзать тебя, тысячекратно множить твою боль, вовлекать тебя в свои страдания.
Что Иниго! — лежит себе без чувств, пока машина, поминутно останавливаясь, рывками движется по дороге. (Добрый самаритянин — не лучший из водителей, он колесит, сбивается с пути. Да, видимо, нужно было вызвать «скорую помощь».) Что Иниго! — попробуйте, каково быть Хлоей, изнывать сразу за двоих.
И от родителей — тоже держитесь подальше. Бегите от родных мест в чужую страну, на другой край света, лишь бы не ходить к ним по воскресеньям пить чай, не видеть, как рушится незыблемая некогда твердыня силы. Будьте как Патрик Бейтс. Замкнитесь на себе.
Блаженны сироты и пустоцветы, бесплодные телом и душой.
Слышно, как на кухне хохочет Иниго и взвизгивает Франсуаза. Фильм «Звездной тропой» кончился. Его сменяет международная панорама. Телевизор переводят на другой канал, где идет многосерийный американский фильм «Лесными тропами».
47
Хлоя сидит на диване, окруженная детьми, и размышляет, прислушиваясь к тому, что ей нашептывает на ухо змей-искуситель.
Может быть, Оливер хочет, чтобы Франсуаза родила ему ребенка? Не в этом ли все дело? У него только один свой, может быть, ему этого мало? Или позыв к творчеству, из-за которого он так богат и нищ, и шут, снова вылился у Оливера в жалкое подражание Патрику?