Неожиданно кто-то деловито и быстро сел на кровать, прищурился:
— Георгий Валентинович, мне сказали, что вы… Зашел попрощаться.
— Благодарю…
— Зимой в Петрограде у вас был обыск… Это ошибка. Приношу извинения.
— Я напрасно вернулся в Россию… Мне нечего здесь было делать…
— Нет, не напрасно. На вашем примере для многих колеблющихся была изжита еще одна иллюзия, опаснейшая иллюзия о классовом мире. Зато теперь здесь полная ясность абсолютно для всех… Правда, цена за этот пример заплачена слишком высокая — ваша судьба, ваша политическая судьба… вы сами назначили эту цену.
— Возвращение ускорило болезнь… Нужно было оставаться в Европе…
— Уверен, что не выдержали и все равно не усидели бы в Европе. Я ведь знаю вас…
— Вам трудно сейчас?
— Ничего, справимся…
Встал. Наклонил голову. Вышел из комнаты.
— Роза, здесь был сейчас кто-нибудь?
— Нет, никого не было.
— Разве никто не приезжал из Петрограда?
— Финляндия закрыла границу… Мы снова в эмиграции…
— Роза, это символично…
— Что именно?
— Граница… Я не нужен новой России…
— Границу закрыли финны. Здесь идет гражданская война…
— Все равно… Я снова вне России… Вот и решение проблемы… Мы вернулись из эмиграции и опять оказались в эмиграции… Россия отбросила нас от себя… Всего год прошел на родине…
Внезапно он сел на кровати.
— Опять все вижу очень ясно! — взволнованным голосом сказал он. — Всю свою жизнь! Казанскую демонстрацию вижу, стачки на Бумагопрядильне… Нет, я не напрасно вернулся в Россию, мое место — здесь, в любом случае… Пусть все запуталось сейчас, потом разберутся…
— Жорж, тебе нужно лечь…
Он лег, лицо его было спокойным и светлым.
— Дело сделано, — шепотом произнес он, — дело жизни… Может быть, мне не хватило совсем немного времени, чтобы разобраться во всем…
Он вздрогнул, потянулся на кровати и затих. Розалия Марковна с холодеющим сердцем несколько секунд вглядывалась в его уходящее, исчезающее лицо и, наконец, поняла. Все.
Было 30 мая 1918 года.
За окном пели птицы, качались на ветру ветки деревьев, зеленела сочной травой весенняя земля.
Лев Григорьевич Дейч приехал только через пять дней.
В бумагах, которые он привез с собой, говорилось, что Народный комиссариат по иностранным делам РСФСР поручает ему сопровождать тело покойного Г. В. Плеханова через границу в Петроград.
На следующий день Розалия Марковна получила телеграмму от Петроградского Городского головы Михаила Ивановича Калинина. Он выражал ей сочувствие по поводу смерти мужа — «основоположника русского рабочего движения, предсказавшего осуществляемые ныне пролетариатом России пути революционного движения в России».
В Москве, четвертого июня, на объединенном заседании ВЦИК и Моссовета, на котором присутствовал В. И. Ленин, председатель собрания Свердлов объявил о кончине Плеханова и предложил почтить его память вставанием.
Хоронили Плеханова в Петрограде меньшевики и правые эсеры, пытавшиеся даже из похорон устроить очередную антибольшевистскую демонстрацию.
Но на траурном заседании большевиков в петроградском Народном собрании Анатолий Луначарский сказал:
— Он создал оружие, которым мы теперь сражаемся против него же самого и против тех, кто примкнул к нему в последние годы, когда пророк был уже стар. Но великое пророчество, сделанное им на заре его революционной деятельности, никогда не будет забыто — в России революция победит только как рабочая революция…
В последний раз подошла Розалия Марковна к его гробу, прощаясь навсегда. Слез уже не было.
Она медленно подняла руку и положила рядом с его головой букетик засохших цветов.
Это были подснежники.
Она собрала их ранней весной, еще в Питкеярви, около санатория, когда однажды, среди галлюцинаций и бреда, он вдруг совершенно отчетливо и ясно вспомнил тот самый день, в который познакомился с ней сорок лет назад.
Тогда, в Питкеярви, она вышла из его комнаты на улицу и заплакала. Потом сделала несколько шагов и неожиданно увидела, как удивительно ярко и почти волшебно блестит на солнце мартовский снег… Зелеными, синими, белыми огоньками. Бордовыми, красными искрами. Оранжевыми, желтыми, голубыми, фиолетовыми, сиреневыми вспышками…