«Ты сходишь с ума, Ален, — сам себе сказал мужчина. — Ты думаешь о вещах, о которых нельзя думать, потому что это нехорошо. Возможно, это всего лишь каверза твоего воспалённого ума, и на самом деле ничего такого нет. Всего лишь созданная тобой фантасмагория, которую тебе лучше выкинуть из головы».
Но на душе у Дьюара было очень тяжело. В конце концов, он твёрдо решил поговорить с Селестеном, сказать ему о том, что он чувствует, что думает. Просто рассказать, чтобы эта тайна его не мучила. Когда он решил это, ему стало немного легче.
«Только безо всяких глупостей!» — предостерёг его внутренний голос.
«Разумеется, — ответил ему мужчина. — И в конце концов, я всего лишь отвечу на вопрос, который он мне задал, но на который я так толком и не ответил. Просто выскажу, чтобы никогда более не касаться этой темы».
Так он решил, но получилось всё несколько иначе. В ожидании Селестена, устав от мыслей, Дьюар задремал.
Ему пригрезился юноша. Он представлялся ему в виде ангела, настоящего ангела с крыльями, лёгкого и прозрачного, который лежал на странном ложе, сверкающем золотом, покрытом светящимся тюлем. Вокруг колыхались уходящие вверх и непонятно на чём держащиеся облачные занавески. Клубился туман, и создавалось впечатление, что это ложе покоилось на облаках. Селестен что-то писал в небольшой книжке золотым пером, и лицо его было напряжённым и неестественно серьёзным. Внезапно он отбросил перо и книжку и, приподнявшись, воскликнул, обращаясь к кому-то невидимому: «Ради чего это всё?»
От звука раскрывающейся двери Ален проснулся.
Пришёл Селестен, такой же невесомый и спокойный, как и всегда, словно и не было утреннего разговора, слегка небрежный, точно только что проснулся: поверх стареньких серых брюк накинута нараспашку бледно-синяя рубашка, но платок на шее, как раз точно закрывающий шрамы. И самое главное — с подснежниками.
Ален молча ждал, что музыкант ему скажет.
— Вот, как и обещал, — сказал юноша, ставя свечу на стол, а подснежники в вазу на фортепьяно. — Они немного оживят эту комнату.
Аромат цветов доплыл до больного.
— Дайте мне, пожалуйста, один цветок, — попросил он.
Труавиль выдернул один подснежник из общей кучи и, подойдя, протянул мужчине это хрупкое, недолговечное созданьице.
Ален взял цветок, а если сказать точнее — сжал руку, протянувшую его.
— Что такое, Ален? — произнёс Селестен, приподняв левую бровь.
Дьюар прикоснулся губами к его руке.
— Что вы делаете! — Юноша попытался отдёрнуть руку. — С ума вы сошли!
— Сядьте, пожалуйста, и выслушайте меня, я более ни о чём не прошу, — умоляюще сказал Ален, не выпуская его руки.
Труавиль сел, но с весьма большой неохотой. Дьюар немного помолчал, прежде чем начать этот разговор. Собственно, он даже и не знал, с чего начать.
— Это по поводу нашего предыдущего разговора, — наконец промямлил он.
Селестен вздрогнул, но, вероятно, справившись с этим, сказал:
— Хорошо. Только отпустите мою руку.
Мужчина разжал пальцы. Юноша отдёрнул руку, оставив цветок в ладони лежащего.
— Так-то лучше. Теперь говорите, я вас слушаю. — Музыкант скрестил руки на груди и слегка наклонил голову.
— Я даже и не знаю, как это всё сказать.
— Ну, раз уж решили, так говорите.
Ален собрался с духом и сказал:
— Я вас люблю, Селестен.
Последний подскочил как ужаленный:
— Что?
— Это доброе и хорошее чувство. В нём нет ничего такого… предосудительного. Но я бы не сказал, что это сторге. Временами, но всё больше нет. Я вас люблю, и я этого не стыжусь. Пусть вас это не оскорбляет.
Селестен молчал. Взгляд его блуждал по комнате.
— Скажите что-нибудь. — Ален дотронулся до его колена.
Музыкант перевёл взгляд на Дьюара:
— Что вам сказать?
— Ну… не знаю…
— Я бы предпочёл промолчать.
Ален вздохнул:
— Тогда я продолжу?
— Ваше право.
— В последние дни мне разные мысли в голову лезут… И я тут подумал: это хорошо, что я болен.
— Что?! — Казалось, Селестен не поверил своим ушам.
— Да, хорошо, что я немощен, прикован к этой благословенной постели.
— Но это же глупость — то, что вы говорите? — возразил недоуменно юноша. — Вы ли это мне говорите!
— Я могу объяснить, почему.
— Прошу вас, господин Дьюар! — Музыкант был так ошеломлён, что даже назвал Алена по фамилии.
— Я временами чувствую к вам странное влечение… помимо моей любви. И кто знает, как далеко бы я зашёл, будь я здоров. Поэтому-то я и считаю, что моя болезнь — это…
— Глупость, даже обоснованная, всё равно остаётся глупостью, — с внешним спокойствием сказал Селестен, но голос выдавал его волнение. — Вы с ума сошли, Ален?
— Наверное. Хотя я вообще-то не из тех, кто… ну, сами понимаете.
— Ничего я не понимаю и не хочу понимать, — возразил Селестен сердито.
— Вы обиделись на меня?
— Нет, Ален. То, что вы чувствуете, лишь доказывает, что вы живой человек. Мне не нравится, что вы хотите остаться больным. Вы опять свернули с правильной дороги. Мне, похоже, никак не вернуть заблудшую овцу в стадо, — с огорчением сказал Селестен. — Неужели все мои старания впустую? Ответьте-ка на это, Ален. Неужели всё, что я делаю, зря? Я уж совсем было решил, что успех близится… И вы хотите сказать, что я ошибся?
— Нет… Я совсем не это имел в виду, — растерянно пробормотал Дьюар. — Я хочу выздороветь, но…
— Тогда никаких «но», Ален. Не говорите глупостей.
Дьюар покраснел:
— Я постараюсь.
— Вы всё сказали, что хотели?
— Да.
— Тогда сейчас массаж, а потом я уйду. И всё будет хорошо, поверьте мне.
— Я вам верю.
«Жаль, что не чувствую этих прикосновений, — тут же подумал Ален. — Но зато я поцеловал его руку. В данный момент нет для меня большего счастья!»
Селестен был молчаливее обычного. Платок его слегка съехал в сторону, так что белые шрамы частично обнажились.
— Простите, что я затеял этот разговор, — сказал Ален, нарушая это нависающее свинцовой тучей молчание. — Я вижу, он всё-таки вас расстроил.
— Оставим это, Ален, — мягко перебил его музыкант. — Я на вас не обижен. К тому же вам, наверное, легче стало на душе, когда вы всё это сказали?
— Признаться, да. Но я не подумал, что это может вас ранить.
— Хватит, хватит! — Селестен махнул рукой. — Забудем об этом… Ничего не чувствуете?
— Ничего.
— Скоро всё изменится, — пообещал музыкант.
В связи с последними событиями Дьюару было легко поверить во что угодно. Возможным представлялось практически всё.
— Всё будет хорошо, — сказал Труавиль, разминая его бесчувственные ноги.
Ален вертел в руках цветок, слегка повядший, и мечтал о том дне, когда это и вправду случится.
— Вы всегда будете со мной, Селестен?
— Всегда, пока я буду вам нужен, — ответил как обычно Труавиль.
— Вы всегда мне будете нужны.
— Ален, мы уже это обсуждали, — несколько устало сказал юноша. — Не замыкайте этот круг в бесконечность. Это ни к чему не приведёт.
— Вы уйдёте? — негромко спросил Ален.
— Естественно. Сейчас закончу массаж и оставлю вас, раз вы этого хотите.
— Вы же знаете, что я не об этом, Селестен. Я не об этом конкретном вечере. Я о…
— Молчите, Ален, — попросил музыкант. — Не думайте о том, чего вы не в силах изменить.
— Всё уже написано? — с горечью спросил Дьюар.
— Не всё, но в данном случае да. Ну! Почему у вас такое лицо, Ален? В конце концов, я ещё здесь, с вами.
— Но вы ведь всё равно уйдёте.
— Естественно, — беспечно ответил Селестен. — Так и должно быть. Так и будет. Примите это как должное, Ален. Но, похоже, мне вас в этом не удастся убедить?