— Вы очень убедительны, Ален, но всё-таки… В человеческих отношениях должна быть недосказанность, они будут лишь прочнее от этого. Давайте, как сказали бы господа политики, регламентируем время нашего общения? — И он вопросительно наклонил голову.
— А всё остальное время я буду мучиться в ожидании вас? Это нечестно, Селестен! Так мне вас мало!
— Ален!
Дьюар спохватился и покраснел:
— Извините. Просто я к вам уже привязался, и разлука с вами станет моим мучением, я уверен. Между вашими посещениями моё одиночество будет казаться ещё острее, оно превратится в пытку ожидания. Понимаете?
— Ал-лен, — с растяжкой произнёс Селестен, — в ваших силах превратить пытку ожидания в предвкушение встречи. Это же так легко! Ищите во всём светлые стороны, и вы их непременно отыщите. Стоит вам понять это, жизнь вокруг станет лучше. До завтра. — Он слегка поклонился и вышел, несмотря на то, что Дьюар пытался что-то возразить ему вслед.
Дверь за юношей захлопнулась, а Алену показалось, что это ему в сердце вонзился заряд свинца.
«Жестокий! — с тоской подумалось ему. — Может, он и талантлив, но он жестокий человек!»
Дверь снова отворилась, и в спальню вплыла мадам Кристи с подносом в руках. Ален потянул носом: пахло вкусно, и ему захотелось есть от этого дразнящего ноздри запаха. Женщина поставила поднос на стол и, помогая Алену подняться на постели повыше, поинтересовалась:
— Ну как, господин Дьюар? Не правда ли, он необыкновенный человек?
— Жестокий человек, — проронил Дьюар, принимаясь за завтрак.
Мадам Кристи изумлённо посмотрела на больного:
— Как?!
Ален дёрнул плечом:
— Жёсткий, вернее, — и пересказал ей вкратце последнюю сцену.
— Во всяком случае, он знает, что делает, — возразила мадам Кристи. — И это делается для вашей же пользы, поверьте мне, господин Дьюар.
— Может быть, — кисло сказал Дьюар, допивая кофе, — но знаете, что? Прошло только двадцать минут, как он ушёл, а я уже по нему скучаю. Он интересный собеседник, но я его не понимаю иногда. Скажите… — Ален, морща лоб, раздумывал над произошедшим. — А вы его давно знаете?
Мадам Кристи отчего-то смутилась, покраснела и не спешила с ответом.
«Да, в этом доме действительно происходят странные вещи», — решил про себя Ален, а вслух спросил:
— Ну скажите хоть: хорошо вы его знаете?
— Наверное, никто не знает его хорошо, но он знает других великолепно, — наконец ответила домоправительница.
— Это точно, — оживился Дьюар. — Он в двух словах так точно описал, что я чувствую, мне даже не по себе. Я сам так никогда бы не смог, а ведь я сам себя почти тридцать лет знаю.
— Но он не жёсткий и не жестокий. Это для вашей же пользы.
— И вы о том же! — укоризненно воскликнул мужчина. — Где же польза?
Женщина, не ответив, выскользнула за дверь вместе с подносом.
«Надо же, — с тенью обиды подумал Дьюар, — с недавнего времени в этом доме всё прямо-таки окутано таинственностью. А что самое возмутительное — всем известно больше, чем мне. Стало быть, они на шаг впереди меня!»
Ален бросил взгляд в окно. День обещал быть долгим.
Комментарий к Глава 2
софистика — искусство вести спор
========== Глава 3 ==========
Времени, чтобы думать, у больного было предостаточно. Дьюар отложил тетрадь, в которую записывал результаты своих умственных изысканий, и задумался.
А задуматься было над чем. Как свет в распахнутое окно этот юноша ворвался в его жизнь, и Дьюар прекрасно понимал, что жизнь его больше не будет прежней. Но это даже радовало. В мужчине снова начала оживать душа. Он чувствовал, что ему хочется жить, чтобы видеть, слышать, чувствовать Селестена. Наверное, музыканту удалось передать ему частичку своей энергии и заразить его жизнью — этим опасным, но прекрасным вирусом.
В порыве какого-то вдохновения Ален схватил тетрадь, быстрыми штрихами набросал портрет Труавиля, но всё же остался недоволен рисунком: не было видно самого главного — живости, но передать её Дьюар не мог, поскольку разве можно передать блеск в глазах или то и дело пробегающую улыбку? К тому же, профессионально рисованием он никогда не занимался.
Мужчина вновь припомнил утреннюю встречу, до самых мельчайших деталей. И — о чудо! — когда он это сделал, ему вдруг показалось, что в комнате запахло цветами. Только Дьюар не удивился: ему почему-то казалось, что это в порядке вещей, если образы рождают запахи или ощущения.
«Воображение — сильная вещь!» — подумал он, разглядывая рисунок, и подписал: «Написать душу человека на листе бумаги так же сложно, как и найти её в человеке, но это не значит, что её не существует». Эта внезапная мысль понравилась ему больше, чем рисунок.
Отерев лоб, Дьюар отложил тетрадь и обратил свой взор к окну. Солнце начало клониться к закату, и небо обретало кровавые очертания. В нём веяло сумерками и вечерними ужасами, а облака казались циничными монстрами. И вся эта серая липкая масса медленно вползала в спальню. Мужчина зажмурился, но перед глазами тут же возник Селестен, и страх мгновенно рассеялся. Ален осторожно приоткрыл глаза и несмело воззрился на вечернее небо. Оно всё ещё грозило кошмарами, но у мужчины было спокойно на душе. Несомненно, от того что он вспомнил про этого юношу.
Дьюар дал волю фантазии и был немного обескуражен тем, куда она его завела, — в какие-то заоблачные необитаемые дали, средь которых они бродили рука об руку.
По коже Дьюара пробежал холодок, а в сердце воткнулась игла тоски. Время не торопилось, и больной с ужасом представил мучения, которые его ждут этим вечером, и бессонную ночь в ожидании его. «Превратить пытку в предвкушение»? Легко сказать! А попробуй-ка сделать!
К чему бы Ален ни обращал мысли, они упрямо сводились к Труавилю, и он ничего с этим поделать не мог. А от мыслей, что он его ещё долго не увидит, страхи снова поползли в спальню.
И на этот раз воспоминания о разговоре не помогли. Солнце уже совсем село, и тень ещё на шаг придвинулась к постели больного. Мужчина чувствовал, что готов расплакаться от одиночества и чувства надвигающейся ночи. Он вжался в подушки, и душа его сжалась в комок: ему вдруг стало очень страшно. Косая тень от шкафа заплясала на стене, точно живая, когда её коснулся слабый луч восходящей луны. Казалось, что кто-то невидимый кружится по комнате в дикой пляске. Воображение разыгралось настолько, что больной был готов поклясться: слышен был приглушённый топот. Так наверняка топают мертвецы, приходящие за душой умирающего.
В темноте угла, в которой ничего нельзя было различить с такого расстояния, слышался шорох, точно мыши скреблись. Казалось, на полке что-то шевелилось. Стены потрескивали, угли в камине тоже. Точно полтергейст, издеваясь, проявлял себя. Где-то за окном вдруг взвизгнула кошка, прохрипела что-то ворона, ветер усилился и затрещал в ветвях замороженных деревьев.
Ален зажмурился и закрыл уши ладонями, чувствуя, что если будет продолжать это видеть и слышать, то непременно сойдёт с ума. Ему продолжали чудиться скрипы, точно шаги на лестнице, точно приоткрылась дверь, точно… Но он ни за что не хотел открывать глаза: боялся.
— Вам плохо, Ален? — довольно-таки ясно раздался совсем рядом голос, от которого Дьюар вздрогнул, а под кожей кровь пошла волнами.
Больной осторожно приоткрыл один глаз, потом второй. Это не было игрой воображения. Свеча мягко мерцала, освещая комнату. Страхов не было. Тени были мертвы. Звенела тишина.
Наклонившись над ним, со свечой в руке стоял обеспокоенный Селестен. Сейчас он казался обычным человеком, безо всякой таинственности. Правда, бледностью смахивал на вампира немного…, но мерцающий свет смягчал его черты, делая их более живыми и человеческими. Способствовала этому и его теперешняя одежда: вместе со щеголеватостью костюма исчезла прозрачность, и он более не казался миражом. Ален даже удивился, насколько одежда может менять людей. На Труавиле была обыкновенная чёрная рубашка и немного старомодные брюки… Этакая серая мышка.
Ален отнял руки от ушей: