— Папа, что ты так смотришь? — спрашивает дочь.
Она подошла сзади, а я и не заметил. Санки оставлены на горке, накаталась.
— Как смотрю?
— А вот так. Ты стоишь и смотришь, а лицо у тебя грустное. Ты думаешь, папа?
— Да, думаю.
— О чем ты думаешь?
— Обо всем сразу.
— Ты так же вот смотрел, когда мы ходили гулять в Михайловскую рощу. Помнишь, летом? Я маленькая была совсем. Меня комары тогда искусали. Там еще кирпичи валялись, кровать старая, проволока, железяки. Ты смотрел, смотрел, а после сказал, что роще нужно помогать. Ты помог ей, папа?
— Нет, не помог. Точнее, помог, но самую малость.
— А почему?
— Так уж получилось. Не поддержали меня другие дяди и тети.
— Папа, а нам в школе говорят, что природа — друг человека.
— Правильно говорят. Она-то нам друг, да мы не всегда относимся к ней по-дружески. Вот в чем беда. Плохо мы относимся и к роще, и к озеру…
— Они злые, те дяди и тети?
— Они разные.
— Им это неинтересно — природа, да, папа?
— Вот именно — неинтересно. Они считают, что заняты более важными делами. Теми, которыми они заняты.
— А разве природа не важное дело?
— Очень важное. Только многие не понимают этого, не хотят думать об этом.
— Ты перестал ходить в рощу. Тебе обидно, папа?
— Перестал, верно. И не обидно мне. Грустно, скорее.
— Я знаю, у тебя душа болит.
— Болит душа, это правда.
— Ты бы ее полечил, папа.
— Хорошо, полечу. Ступай катайся…
— Ну что, — говорю спустя некоторое время, — пора домой. Поздно. Мама ждет.
И мы идем домой.
— Папа, — оборачивается к озеру дочь, останавливаясь.
И я оборачиваюсь.
— Папа, погляди, как красиво.
Фонари. Деревья. Сугробы. Тихо падающие с темных небес снежинки. Стоим, любуемся. Дочь машет рукой, прощаясь с чем-то. Но это она просто так. Мы еще придем сюда.
ЧИСТЫЕ ПЛЕСЫ
Памяти Юрия Казакова
После полуночи начался сильный дождь с ветром. Лежа на спине с открытыми в темноту глазами, Камышов слушал, как шумят на ветру деревья, росшие на пустыре, где раньше были бараки, и льется с крыш вода. Потянувшись к подоконнику, приблизив к стеклу лицо, он увидел при свете уличных фонарей тускло блестевший асфальт, пузырящиеся лужи, мокрые, с заломленными ветвями деревья, с которых ветер срывал последние листья. И на улице, что частью была видна из окна, и возле дома никого не было. Шел четвертый — предутренний — час: было самое глухое время ночи.
Заканчивался октябрь, срединный осенний месяц, дождливый, как всегда. Воздух нахолодал, иной раз в это время уже кружил снег либо крепкие заморозки забирали землю, но сейчас, стихая, усиливаясь, никак не отступали дожди, и дождям этим, казалось, не будет конца. Сыро и зябко было на дворе.
Пригревшись, Камышов снова уснул под монотонный шум дождя и ветра. Разбудила его жена, она уходила на работу. Умывшись, он прошел на кухню, стал завтракать, долго пил чай. Убрав со стола, он вернулся в свою комнату, сел на диван, на котором спал, закурил и сидел так, смотрел в окно на мокрые тополя, шумевшие ночью. На дворе все так же было дождливо, но ветер заметно стих, едва шевелил ветки голых уже деревьев.
Камышову никуда не нужно было торопиться. С некоторых пор он работал на дому. Он занимался литературой, был сочинителем — писал художественную прозу. Десять лет назад — на радость ли свою, на страдания ли — неожиданно начал Камышов писать, и сегодняшний день был для него днем обыденным, надо было садиться за письменный стол и работать — продолжать, заканчивать или начинать что-то новое. Ему давно следовало затевать новое, а он все медлил, не находил в себе решимости, все оттягивал. И не потому, что не было темы или не знал он, как приступить к ней. Нет, совсем другое мучило его, останавливало.
Обычно работать Камышов начинал осенью, с дождями, работал осень, зиму, и чем ненастней был день, тем лучше думалось. Дни протекали незаметно, не хватало их, дней, хотелось остановить, задержать время, сделать до весны намеченное. Успеть до весны.