Семен замолчал, рассеянно держа в прокуренных пальцах потухшую сигарету, оба Агеевы тоже молчали. Отец ушел в свое давнее и тягостное прошлое. Аркадий вроде что-то обдумывал и вскоре признался:
— Не совсем понял, в чем соль. Он что, по заданию или как?
— Что по заданию? — не понял Семен. — Почему по заданию! Так просто.
— То есть?
— Да все ясно, — сказал Агеев. — Что разъяснять? Тут и младенцу понятно.
— Ну, — коротко подтвердил Семен.
— А вот мне непонятно, — упрямился Аркадий.
Семен с хитрым прищуром поглядывал то на сына, то на отца, что-либо объяснять он воздерживался, а Агеев-отец сказал сыну:
— Возможно, ты и не поймешь. Потому что вы поколение, далекое от того времени. Не по объему знаний о нем, нет. Знаний о войне у вас хватает. Но вот атмосфера времени — это та тонкость, которую невозможно постичь логически. Это постигается шкурой. Кровью. Жизнью. Вам же этого не дано. Впрочем, может, и не надобно, чтобы было дано. У вас свое. А что касается войны, то, может, вам достаточно верхов, что поставляет массовая информация. Там все стройно и логично. Просто и даже красиво. Особенно когда поставленные в ряд пушки палят по врагу.
— Ну почему же! — возразил Аркадий. — Мы должны знать.
— Чтобы что-то знать по-настоящему, надобно влезть в это «что-то» по уши. Как в науке. Или в искусстве. Или когда это «что-то» станет судьбой. Но не предметом короткого интереса. Или, еще хуже, мимолетного любопытства.
— А, черт его!.. Лучше поменьше знать, — примирительно заметил Семен. — Спокойнее спать будешь. Я вот, как вспомню когда, ночь не сплю, думаю. Тогда столько не думал, а теперь на размышление потянуло.
— Значит, стареем, — сказал Агеев. — Размышления, как и сомнения, — удел стариков.
— А я не старик! Знаешь, я себя чувствую все тем же, как в двадцать шесть лет. Хотя вот уже скоро семьдесят. Но семьдесят вроде не мне. Какому-то старику Семенову. А я Семен. И все такой же, как был в войну.
— Это так кажется только.
— Конечно, кажется. Но вот так себя чувствую. Со стороны оно иначе видится…
— Со стороны все иначе.
Агеев время от времени поглядывал на сына и видел, как постепенно менялось выражение глаз Аркадия — от холодноватой настороженности к медленному робкому потеплению. Кажется, что-то он стал понимать. И отец думал, что великое это дело — человеческая открытость, правдивая исповедь без тени расчета, желания подать себя лучше, чем ты есть в действительности. Качество, встречавшееся теперь все реже, Он не раз замечал, как в компаниях молодых, да и постарше каждый выскакивал со своим «А я…», заботясь лишь об одном — произвести впечатление. Неважно чем: вещами или поступками, высоким мне-нием о нем окружающих, особенно начальства… Семен ни на что не рассчитывал — представал без претензий в своей оголенной человеческой сущности. Агеев давно почувствовал это в нем и оценил больше, чем если бы он похвалялся честностью, сметливостью, умом или заслугами. Семен не числил за собой ни особого ума, ни каких-либо заслуг и тем был привлекательнее многих умных и вполне заслуженных.
— Выпьете еще? — совсем дружеским тоном спросил гостя Аркадий.
— А не откажусь, — легко согласился Семен. — Заговорил я вас, аж сам разволновался.
Аркадий щедро налил ему полный до краев стаканчик, себе наливать не стал, и Агеев, вдруг повинуясь неясному порыву, протянул руку.
— Плесни-ка и мне тоже.
Сын округлил глаза, но плеснул — чуть, на донышко, и Агеев обернулся к Семену.
— Давай, брат! За наши давние муки.
— Ага. Я, знаете, извиняюсь — иногда на меня находит.
— Ну и хорошо, что находит, — почти растроганно сказал Агеев.
— Нет, почему же, интересно. Так что спасибо, — вполне дружелюбно заключил Аркадий.