— Вы уже на пенсии? — спросил Агеев у Хомича, который показался ему тут самым пожилым, кроме разве что Евстигнеева.
Хомич несогласно сдвинул редкие брови:
— Работаю! Вообще мог бы идти, но знаете… Гроши надо.
— Отец у нас многосемейный, — сказал Прохоренко. — Отец-герой!
— Ну. Пять дочек, восемь внуков. Приходится работать.
— А что, у дочерей мужей нет? — спросил Агеев.
— Есть, почему! Одна только в разводе. А так зятья, все честь по чести. Когда летом съедутся — целый взвод. Але гул в доме стоит. Ну и надо дать каледой: сальца, колбас, деревенского масличка — городские теперь это любят.
— Понятно, — раздумчиво сказал Агеев, а Желудков констатировал просто:
— Паразиты они у тебя, Хомич! И дочки, и зятья твои.
Тень озабоченного несогласия пробежала по добродушному лицу Хомича:
— Ну почему паразиты? Теперь у всех так. Тянут из деревни в город. Что только можно. Вон у Прохоренки один сын, а что он, меньше моих дочек тянет?
— Не меньше, — тряхнул головой Прохоренко. — Третья жена, алименты, что ж остается? Приходится.
— Нам кто-нибудь так помогал?
— Ну, мы другое дело, — сразу помрачнев, сказал Прохоренко. — У нас другая жизнь была. Можно сказать, не было никакой. Одна погибель! Пусть теперь эти живут. Пока войны нет.
— Во-во! Пока войны нет, — подхватил Хомич. — А то как ляснет этот атомный гриб, так ничего и не останется.
— Ну ляснет, так ляснет, тут уж от нас ничего не зависит, — заговорил Прохоренко. — Но я так думаю, пока мы того дождемся, половина с ума сойдет, хотя бы от этого живодерства в эфире. И еще от водки. Вон, слыхали, вчера Грибанов сына из ружья уложил, шофера с нашей автобазы.
— Этот пенсионер? Что в райфо работал?
— Тот самый. Сын выпивке воспротивился, похмелиться не дал. Ну и тот в него из ружья! А потом в себя из второго ствола.
Они все замолчали, пораженные этой новостью, и Агеев минуту невидяще смотрел на овражные дебри.
Желудков вдруг подхватился, отряхнул измятые брюки.
— Ладно! Ну вас с вашими разговорами. Послушаешь, уже сейчас завидовать станем Семену. Надо еще выпить!
За ним встал длинноногий поджарый Прохоренко, ненавязчиво сказал Агееву:
— Может, пойдем? Еще примем по одной за Семенову память?
Агеев развел руками:
— Да нет, знаете… Я не того. Не в коня корм!
— Ну как хотите.
Они распрощались, торопливо подав Агееву широкие руки с твердыми узловатыми пальцами, и полезли в огород. Агеев проводил их вдруг затуманившимся взглядом и не спеша пошел над оврагом вдоль стены мелколесья под большими деревьями в поисках какой-нибудь стежки. Должна же она быть тут где-нибудь, эта стежка, которая, думалось ему, еще раз приведет его к пустующему подворью Барановской — сарайчику, чердаку и Марии, к его безвозвратно ушедшему прошлому…
…Лежать было чертовски неудобно — мало того что твердо на неровной каменной кладке пола, так еще и некуда было вытянуть ноги, которые все время упирались в стену. Агеев не знал, что это было — карцер, изолятор или просто тесный закуток в церковном подвале, куда его спустили ночью два молчаливых конвоира с фонариком. Тут никого больше не было слышно, не доносилось ни единого звука извне, и Агеев подумал, что он тут один. Сначала он сидел, прислонясь спиной к холодным камням стены, потом встал, постоял, снова сел. После всего пережитого за день властно давила усталость, хотелось лечь, но лечь можно было, лишь поджав ноги. В таком положении ноги нестерпимо ныли в коленях, особенно левая больная нога, он беспрестанно ворочался, двигал ими, болезненно ища пространства, которого тут не было. Мучаясь, он ждал, что его позовут на допрос или расправу, ведь должен же Дрозденко попытаться что-то из него вытянуть, прежде чем его расстрелять или повесить. Но шло время, нестерпимо ныли на полу его кости, от усталости звенело в ушах, а за ним не приходили. И он думал, терзался в сомнениях, доискивался до причин своего провала, хотя доискиваться он мог лишь путем догадок и предположений.
Главное и самое ужасное для него было, однако, ясным: Мария попалась. Они ее взяли, по-видимому, с ее роковой ношей. Но как они узнали о нем? Выдала Мария — проговорилась, назвала? Конечно, возможностей добиться признания у них было множество, тем более от этой неопытной зеленой девчушки, наверное, своих сил для того они не жалели. Но все-таки… Все-таки он не хотел верить, что она так скоро выдаст его. Она не могла его выдать, потому что она любила его, и такой удар с ее стороны был бы для него страшнее провала, хуже погибели.