— Так и захварэць можно, — сквозь слезы пошутил разговорчивый Зыль.
— Ага. Простудиться! — зло съязвил Молокович, который все время держался сзади, кажется, намеренно избегая соседства Агеева, и Агеев подумал: пусть! Может, так оно и лучше для обоих. Зла на лейтенанта он не имел, в то время как тот чего-то не мог простить ему даже в такую минуту.
Повозка свернула с дороги и по грязной траве потащилась вдоль кладбища на пригорок. Их погнали следом. Где-то там впереди маячили фигуры Дрозденко и немца в длинном плаще. Когда они все подошли ближе, их взору открылся берег обрыва и широкий карьерный провал внизу, добрую половину которого под обрывом занимала лужа. «Значит, так — в лужу», — догадался Агеев. А он думал… Вернее, хотел думать, что в земле будет затишнее. И теплее. В луже теплее не будет…
Глупые эти мысли, однако, взбудоражили его, совершенно уже задубевшего на стуже, и он не мог от них отрешиться, пока повозка не остановилась на пригорке и Дрозденко подал команду выстроиться всем в ряд, лицом к карьеру. Агеев стал послушно и почти с готовностью, как это делал множество раз в армии, чтобы скорее кончить. Рядом нехотя приткнулся совсем закоченевший в майке, тощий, как доска, со впавшим животом Молокович. Зыль замешкался выполнить команду, и один из полицейских напомнил ему об этом, двинув в спину прикладом. Тот же полицай затем негромко обратился к Дрозденко, который сначала вызверился, но тотчас смягчился и разрешил:
— А… Давай по-быстрому…
Полицай подошел к Агееву, это был все тот же старательный крутоплечий Пахом.
— Скидывай сапоги!..
Агеев помедлил, наливаясь готовым прорваться гневом, потом, словно боясь не сдержаться, носком одного торопливо подцепил задник другого, легко протащил стопу в голенище и, не вытаскивая ее совсем, ногой швырнул сапог в сторону.
— На, бери, на.
Он отбросил и второй сапог — далеко на траву, оставшись в сбившихся грязных портянках. Полицай поспешил за сапогами, а рядом нервно задергался Молокович.
— Может, возьмешь и мои, Пахом? Или оставишь в благодарность за дружбу? За то, что давал тебе контрольную списывать?
— Ага, давал! — недовольно обернулся полицай, подхватывая сапоги. — А помнишь, как дал списать с ошибкой? По алгебре. Сам пять получил, а мне два поставили.
Молокович, похоже, опешил.
— Идиот! Я-то при чем? Ты же без ошибки и списать не мог, скотина!..
— Да-a, ну и набрал ты мерзавцев, Дрозденко, — сказал Агеев. — По себе мерил?
— Ты еще не заткнулся? — вскричал Дрозденко, сделав угрожающий выпад в его сторону, но остановился — сзади его окликнул немец.
Трое полицаев стаскивали с телеги Кислякова, и тот изможденным, осиплым голосом выдавил:
— Прощайте, браточки… Не обижайтесь, если…
— Ничего, ничего, сынок, — ответил ему один Зыль.
Агеев и Молокович смолчали.
Размашистым шагом Дрозденко подскочил к их коротенькому строю, вытянул руку, которой отделил от них Зыля.
— Так! Давай ты, с племяшом в паре.
«Неужели застрелят? — недоверчиво подумал Агеев. — Ведь, похоже, и в самом деле Зыль ни при чем, случайно попавший в эту историю…»
— Послушай, Дрозденко, — сказал он почти просительно. — А этого зачем? Он ведь посторонний. Я знаю.
Дрозденко круто обернулся.
— Ты знаешь? А ты знаешь, что он двенадцать вагонов на станции сжег?
Полицаи уже подталкивали Зыля к обрыву, куда притащили Кислякова, и сцепщик, услышав эти слова Дрозденко, непослушно дернулся в их руках:
— Не двенадцать, начальник! Семнадцать! Семнадцать вагонов я сжег! Пусть там запишут, семнадцать…
Они его ударили, Зыль ойкнул и больше уже не выкрикивал, не противился.
Агеев мелко трясся от стужи и неуемного нервного озноба, неотрывно глядя, как в тридцати шагах на обрыве встали две тени — сцепщик Зыль с племянником, милым, застенчивым Кисляковым. Стоять Кисляков не мог совершенно и вяло обвисал на руках у Зыля, который с усилием держал его, приговаривая что-то, в шаге от обрыва. Перед ними, торопливо клацая затворами винтовок, разбирались в шеренгу несколько полицаев.
— Фойер! — неожиданно зычным голосом скомандовал немец, и тотчас в уши Агееву ударил нестройный винтовочный залп.
Агеев пошатнулся от воздушного удара, моргнул одним глазом (второй он почти не открывал), и, когда снова взглянул туда, ни Зыля, ни Кислякова на обрыве уже не было. Полицаи остались на месте, а Дрозденко с немцем подбежали к обрыву, заглянули в карьер. Потом раздалось несколько негромких хлопков — пистолетных выстрелов, для верности они посылали последние пули в расстрелянных.