Для приличия слегка помявшись, Семен присел с боку стола. Тени там уже не было, и бурое морщинистое лицо его скоро покрылось мелкими каплями пота, он не вытирал его, терпеливо оставаясь на солнцепеке.
— Проведать отца, так сказать? Это хорошо, это отцу завсегда приятно… — заговорил он, оглядывая стол, и задержал взгляд на бутылке.
— Вот, налей гостю, — сказал Агеев. — Наверно же, не откажешься, как я, например?
Семен притворно поморщился.
— Мы тут больше к вину привычные.
— А почему именно к вину? — спросил Агеев-младший, наливая стаканчик. — Дешевле?
— He-а. Больше выпьешь, — улыбнулся Семен.
— Это резон! — одобрил Аркадий. — Ну, выпейте.
— А вы?
— Я уже все. Выпил, больше не пью.
— Так неудобно как-то одному…
Заскорузлыми пальцами правой руки Семен неловко подобрал с бумажки кусочек грудинки, устроил его на ломте хлеба, покряхтел. Степенно, не торопясь, он готовился к самому важному в этом угощении, примеривался, вздохнул. Агеев почти любовался его священнодействием, вдохновением, отразившимся на его просветлевшем лице, на загорелом лбу, где белыми полудужиями выделялись вылинявшие за лето брови. Наконец, запрокинув голову, Семен, не торопясь, выпил — худой кадык на его длинной морщинистой шее прошелся снизу вверх и обратно.
— Хорошо, однако же!..
— Закусывайте, чем бог послал.
— Спасибо.
— Спасибом лимонад закусывают, — слегка назидательно заметил Аркадий, и отец уловил в его тоне неприятный холодок превосходства, который нередко раздражал его в характере сына.
— Семенов — истинный трудяга войны, — сказал он, обращаясь к сыну. — В разведке воевал. Имей это в виду.
— Разведчик — это теперь важно. Разведчиков уважают. Штирлиц и так далее…
— Да не Штирлиц! — повысил голос Агеев. — Войсковой разведчик! И это, будь уверен, не меньше…
Сын ловким ударом вогнал капроновую пробку в горлышко бутылки.
— Разумеется, разумеется…
— Ветеран, инвалид и так далее, — задетый тоном сына, раздраженно говорил Агеев. — Не выгадывал, как некоторые. Те, что на печке отсиживались или сразу в полицию побежали.
Семен спокойно слушал несколько натянутый разговор Агеевых, поблескивая металлическими зубами, не спеша дожевал закуску. Выбрав подходящий момент, рассудительно заметил:
— Ну не все и в полицию бежали добровольно. Были там и по принуждению. Которых заставили. Или по глупости.
— Как можно по глупости? На такое дело? — удивился Аркадий.
— А случалось. Как я, например.
— А вы что, и в полиции были? — изумился Агеев-младший.
Агеев-старший также удивленно уставился на Семена, который как ни в чем не бывало спокойно жевал закуску.
— Был. Где я не был только! В полиции, в партизанах. В плену был. И в армии. До Вислы дошел и вот… — он неловко шевельнул культей. — Считай, на том свете побывал. Да я рассказывал…
Аркадий недоумевающе перевел взгляд на отца, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и сидел нахмурясь. Такого оборота в их разговоре он не предвидел.
— Я обо всем рассказываю. А что? Подумаешь, секрет! Знаешь, налей-ка ты мне еще. А то… Малюпашка такая.
— Это пожалуйста.
Аркадий с готовностью откупорил бутылку и налил полный до краев стаканчик. На этот раз Семен выпил залпом и, не закусывая, достал из кармана мятую пачку «Примы».
— Это вначале, наверно? В сорок первом? — спросил Агеев.
— В сорок втором, весной.
— В сорок втором больше в партизаны шли. Массовый приход после зимы. По черной тропе.
— Во, по черной тропе. Мы с Витькой Бекешем тоже так сообразили. Зиму перекантовались на печке, а по весне поняли: надо в лес. Тем более уже о партизанах заговорили. Правда, далековато они от нас появились, в Синявском лесу, и я говорю Витьке: погоди, запашем огород и рванем. Он: нет, медлить нельзя, себя же накажем, каждый день дорог. Конечно, поругались, и он утречком рванул один. Я бы, знаете, тоже пошел с ним, но мать жалко было: что она без огорода, старуха, чем прокормится? Корову зимой забрали, коня из колхоза не воз-вернули, прозевали, пока я в плену загибался аж в Белой Подляске — там, может, слыхали, огромный шталаг был. Вот осенью оттуда бежал. Бежало много, но мало уцелело, немцы собаками потравили, постреляли. Мне повезло: к покрову приволокся домой — голодный, обовшивевший, весь в чиряках от простуды. К тому же дизентерию прихватил. А дома что? Мать-старуха в холодной хате — ни хлеба, ни дров, ни картошки. Едва кое-как до весны дотянул, от хворобы оклемался — надо снова идти бить врагов. Бить оно, конечно, не отказываюсь, зла у меня против них по уши, но и старуху жалко.